На берегах Невы. На берегах Сены. На берегах Леты. Ирина Одоевцева

так и не вышло. Я скорее присутствовала на занятиях Лозинского, чем принимала в них деятельное участие.

      Среди особенно преданных «переводчиков» была Раиса Блох, в 1943 году замученная гитлеровцами. Была она тогда очень молодая, полная – редкость в те голодные годы, когда большинство из нас, и особенно я, были так тонки, так «умилительно тонки», что, по выражению Гумилева: «Ветер подует, сломает или унесет. Взмахнете бантом, как крылом, – и только вас и видели».

      Раиса Блох производила скорее впечатление тяжести, что не мешало ее девически невинному и нежному виду.

      Когда приехавший с юга Осип Мандельштам впервые прочел свои стихи:

                                       Сестры тяжесть и нежность,

                                       Одинаковы ваши приметы…

      Лозинский кивнул, сохраняя присущую ему серьезность:

      – Понимаю. Это вы про Раису Блох. Тяжесть и нежность – очень характерно для нее.

      Раиса Блох, кроме Студии, училась еще и в университете. В Литстудии она больше всего занималась переводами. К Гумилеву на занятия ходила редко, хотя и писала уже тогда стихи. Вот одно из них:

                                       А я маленький воробей,

                                       На заборе нас не мало есть,

                                       Из пращи меня не убей,

                                       Дай допеть мою дикую весть.

      Этот «маленький воробей» с его «дикой вестью» веселил студистов, и Раису Блох прозвали «маленьким воробьем» и «диковестницей». Впрочем, смеялись очень добродушно, безобидно и весело, Раиса Блох была на редкость мила и симпатична – ее все любили.

      В те дни мы вообще смеялись очень много. Смеялись так же легко, как и плакали. Плакать приходилось часто – ведь аресты и расстрелы знакомых и близких стали обыкновенным, почти будничным явлением, а мы еще не успели, по молодости лет, очерстветь душой.

      Но возвращаюсь к Лозинскому – Ада Оношкович-Яцына была его любимейшей ученицей. Такой же «лучшей ученицей» Лозинского, как я – Гумилева.

      Ада Оношкович не была красивой, ни даже хорошенькой. Но этого ни она, ни другие не замечали. В ней кипела такая бурная молодость, она была полна такой веселой силой и энергией, что никому и в голову не приходило заметить, красива она или нет.

      Однажды она явилась в Студию с торчащими во все стороны короткими волосами и объяснила весело:

      – Надоело причесываться каждое утро. Вот я сама и остриглась. Я теперь похожа на Египетский мост. Разве не хорошо?

      И действительно вышло очень хорошо – став еще немного некрасивей, она стала еще очаровательней. Кстати, она показала очень передовой вкус, предвосхитив моду на сорок лет, – ведь теперь многие кинематографические звезды причесываются такими Степками-растрепками, уродуя себя.

      Но тогда понятия о женской красоте еще не эволюционировали. И все же «египетский мост», хотя и не нашел подражательниц, был нами одобрен.

      Ада Оношкович, несмотря на дарование, не стала настоящим поэтом, не