Безымянное имя. Избранное XXI. Книга стихотворений. Вячеслав Шаповалов

с ног валиться, хоть усталости не жаль? —

      Позади боброк волынский, впереди – бабрак кармаль.

      Наша вещая природа не почует в нас беды —

      Ждали мы кола брюньона, но пришёл кола бельды.

      Что же, если ты мужчина, боль прими и не сморгни,

      Облик хана тэмучжина – лику дмитрия сродни.

      Жизнь твоя не отмахнётся каламбуром: нищий – мот,

      Днище каждого колодца – наизнанку небосвод.

      Не судьба с судьбой лукавит, а мы сами лжём себе.

      Всяк свою дыру буравит, всяк ответит на Суде.

      Всё, что было, снова с нами, скажем – плоскость, выйдет – грань.

      Хоть цвета меняет знамя, но пощупай – та же ткань.

      Круг замкнувшийся греховен, скажем – профиль, выйдет – фас.

      Боже, кто же тут виновен? Ну а кто же, кроме нас!

      Человек меняет кожу, робко в форточку стучит:

      – Боже, что ж я подытожу? Но вселенная – молчит.

      Молитва на могиле Богоматери в Сельчуке

      Всё, Мария, я сделал, как научили:

      свечку зажёг и поставил – и попросил о прощенье,

      встал на колени на коврик потёртый. Глаза остыли:

      слёзы сглотнул – без них всё равно плачевней.

      Всё, Пречистая, сделал я, как подсказали:

      руки омыл и лицо из Твоего колодца.

      Правда, вода была воплощена в металле:

      нажмёшь на кнопку – и благодать прольётся.

      Не было мне знаменья, Богородица Пресвятая,

      ничто не открылось душе, что было сокровенно.

      Птаха в мандариновой роще что-то мне просвистала

      на влажных Твоих серпантинах под колёсами ситроена.

      Всё, Богоматерь, я сделал: и крестик купил у турка,

      правда, к нему прибавил ятаган двуострый —

      эфес у него эфесский, на таможне придётся туго,

      но таможня и горняя сфера – родные сёстры.

      Всё я сделал, Марьям-Ана, в этот вечер,

      хадж свой, убогий духом, у могилы Твоей завершая,

      и если на зов ответить мне больше нечем,

      то, значит, дошёл и я до предела, до края.

      Я всё это вижу – и спокоен при этом,

      по фигу мне, что будет со мной и страною.

      Что ж так больно мне, будто Тебя я предал?

      Холодно, грустно, стыдно – но не пред Тобой одною.

      Матерям, чьи могилы разбросаны по вселенной,

      трудней, чем их детям, чьи могилы они потеряли.

      Турецко-греческий ветер, непримиримо солёный,

      воплощается молча в ветхом мемориале,

      но сирота всё ищет отца – и Отца обретает,

      и ноша мира, взваленная на хрупкие плечи,

      как эти масличные листья, не облетает,

      вечнозелёная.

      Но матерям – не легче.

      В защиту свидетельств

      Эпохами отобедав,

      этносы прут без цурюков

      от пассионарности дедов

      к транссексуальности внуков.

      Немного, видно, рубруков

      в толпе меж гуннов, венедов,

      у очевидца кредо – в

      том, чтоб сгинуть без звуков.

      Полчища в ритме торжищ

      сочтёшь, впотьмах