ЛюГоль. Лариса Сегида

задрожал, прижался всей своей маленькой липкой массой к теплой, родной плоти. Он почувствовал волнение своего дома, своей чудной пещеры, с которой совсем не хотелось расставаться. Если бы сомневающиеся мамы слышали голоса таких комочков, пожалели бы они их сильнее самих себя в те невыносимые минуты принятия решения?

      – Знаете, я пойду. Подумаю чуточку.

      – Во-во, это лучшее, что ты можешь сейчас сделать. А надумаешь аборт – придешь по этому адресу через десять дней.

      Мама не явилась туда, а Ая росла и формировалась в ее животе. Надувалось мамино пузо, отец бравировал им перед дружками и подружками с пивной кружкой в забегаловке, со стаканом портвейна за дворовым столиком, с бокалом шампанского в ресторане «Центральный» в окружении порхающих, влюбленных в его смазливость и харизму официанток. А мама терпела и млела, списывая его алкогольную пристрастность на юную бесшабашность. Аин папочка таскал Аину мамочку повсюду. Ее мучил токсикоз, а он заливал ее страдания горячительными напитками, но только в свое горло. Бывало, сваливался на лавку, сраженный дозами, она караулила его сон, прикрыв животом любимого от докучливых блюстителей порядка, и тем самым спасала его от медвытрезвителя.

      «Ничего-ничего, вот родится ребенок, все образумится. Отцовская ответственность как-никак нагрянет, просушит его проспиртованные мозги. Я кислород потом перекрою», – так думала, в это верила, этим успокаивала свое рыдающее сердце Аина мамочка, замерзая на городских скамейках весенними вечерами, держа под животом отключенную от мыслительного процесса голову папочки. Оба мечтали. Она, желая поскорее освободиться от бремени и разрушительной тяги к алкоголю объекта своего обожания, он же, плавая на зыбкой пленочке сивушных масел жизненно необходимого ему допинга, о нескончаемости коего он заклинал свой кошелек и пока еще присутствующее в его теле здоровье.

      Последнюю ночь перед своим рождением Ая провела в материном животе за городом, на бабушкиной даче, куда за свежим воздухом ее отец вывез супругу и, выполнив столь благородную миссию, накачался портвейном. Там, на древней довоенной софе его и оставила мама, почувствовав схватки и бесстрашно шагнув в кромешную темень августовских садов. До проезжей части на ощупь, перебирая колья заборов, предстояло преодолеть получасовой путь по извилистым гравийным дорожкам дачного товарищества. Аю уже манил огромный мир, она ворочалась и нещадно лупила пятками и кулаками мамины внутренности, но мамино состояние тревоги сигнализировало Ае об опасности ее катапультирования в тот момент. Ая слышала непривычную частоту ударов маминого сердца, ее мольбы и стоны, звучащие в Аиных ушах, как рокот волн. Ая чувствовала материны тяжелые, быстрые движения, и Аина прыть приостыла. Она отсрочила свое рождение на два часа и появилась перед затуманенным взором мамы в стерильных руках акушерки.

      Отца сия новость настигла к вечеру. Весь двор родильного дома слушал его возгласы, начиненные извинениями рыцаря и плаксивой радостью алкоголика. Мама не подходила к окну, а он слал букет за букетом,