Милостью Божьей. Светлана Гершанова

на площади.

      – За что? Он был партизан?

      – Он был еврей.

      У меня в душе что-то оборвалось и повеяло жгучим холодом.

      – Я знала, я знала, – повторяла мама, – я так просила его поехать с нами! Не хотел быть в тягость никому. Я знала, знала!

      – Значит, если бы мы не уехали…

      – Да. Это было безумие – остаться!

      – А папа тоже еврей?

      – Да. Но он на фронте, только бы не попал в плен.

      – Только бы не попал в плен, – повторила я, как заклинание.

      – Поедем в Ростов, дом наш цел, будет крыша над головой. А вдруг там письма от папы? Ведь он не знает нашего адреса, а домой-то напишет наверняка. Как узнает, что Ростов освободили, так и напишет!

      – Конечно, поедем домой!

      4. Ростов сорок третьего года

      Мне кажется, мы вернулись в Ростов, когда развалины ещё дымились и были тёплыми на ощупь. Сколько раз наше возвращение проплывало у меня перед глазами, может, наша память и есть кинолента, замкнутая в круг?

      Мы сидим с Вовкой на чемоданах посреди вокзальной площади. Мама пошла за тачечником. Она долго не возвращается, но мы ждём терпеливо, мы привыкли. И Вовка в свои четыре года не думает капризничать, сидит и смотрит куда-то далеко своими круглыми карими глазами.

      Я должна стеречь вещи, смотреть неотрывно на два больших чемодана и один чёрный, маленький. Мама сказала мне:

      – Будь внимательней, это всё, что у нас осталось.

      И вдруг подходит женщина, самая обыкновенная женщина, и берёт крайний чёрный чемодан.

      – Не трогайте, не берите! – кричу я, а она уходит с нашим чемоданом спокойно и медленно, а я даже не могу бежать за ней, только плачу и кричу:

      – Чемодан украли!

      Мама пробирается сквозь толпу, она думает, наверно, что с нами случилось что-то ужасное. Мы целы, только ревём оба, а тётки с нашим чемоданом нет и в помине.

      – Там были все детские вещи. Какие люди, так пользоваться человеческим горем…

      Вовка у мамы на руках успокаивается сразу, а я всю дорогу плачу – видела, всё видела, и не могла остановить.

      Мы идём в горку медленно, мама с Вовкой на руках, тачечник с двумя чемоданами на просторной тачке, и я. Идём от вокзала по главной улице, и нет ни одного не разрушенного здания вокруг, обгорелый кирпич, разноцветные стены внутри, голубые, розовые, жёлтые…

      Эта картина и сейчас у меня перед глазами. Наверно, запала глубоко-глубоко в душу и осталась там на всю жизнь, как осколок в коре молодого деревца. Нарастают кольца, год за годом, а он живёт там, в глубине, и не даёт забыть про войну. Эти стихи я написала через много-много лет.

      Колесо

      Мы были чуть повыше колеса

      На той войне.

      И души наши помнят

      Разбитый дом,

      И стены бывших комнат,

      И матери безумные глаза…

      Мы были чуть повыше колеса

      Повозок

      На дороге той разбитой,

      Расстрелянной, сухой,

      Не позабытой —

      И помнить больно,

      И забыть нельзя.

      А колесо огромное Судьбы

      От