Тихий Дон. Том I. Михаил Шолохов

хучь первый годок покохается, – вздыхала Ильинична, вспоминая свою горбатую в работе жизнь.

      Григорий малость пообвык в новом своем, женатом положении, пообтерхался и недели через три со страхом и озлоблением осознал в душе, что не вконец порвано с Аксиньей, осталось что-то, как заноза в сердце. И с этой болью ему не скоро расстаться. Крепко приросло то, на что он в жениховском озорстве играючи рукой помахивал, – дескать, загоится, забудется… А оно вот и не забылось и кровоточит при воспоминаниях. Еще перед женитьбой, как-то на току во время молотьбы, спросил Петро:

      – Гришка, а как же с Аксюткой?

      – А что?

      – Небось, жалко кидать?

      – Я кину – кто-нибудь подымет, – смеялся тогда Гришка.

      – Ну, гляди. – И Петро жевал изжеванный ус. – А то женишься, да не в пору…

      – Тело заплывчиво, а дело забывчиво, – отшутился Гришка. А оно не так сложилось, и по ночам, по обязанности лаская жену, горяча ее молодой своей любовной ретивостью, встречал Гришка с ее стороны холодок, смущенную покорность. Была Наталья до мужниных утех неохоча, при рождении наделила ее мать равнодушной, медлительной кровью, и Григорий, вспоминая исступленную в любви Аксинью, вздыхал:

      – Тебя, Наталья, отец, должно, на крыге зачинал… Дюже леденистая ты.

      А Аксинья при встречах смутно улыбалась, темнея зрачками, роняла вязкую тину слов:

      – Здорово, Гришенька! Как живешь-любишься с молодой женушкой?

      – Живем… – отделывался Григорий неопределенным ответом и норовил поскорее уйти от ласкового Аксиньиного взгляда.

      Степан, как видно, примирился с женой. Реже стал бывать в кабаке и на гумне однажды вечером, вея хлеб, в первый раз за время разлада предложил:

      – Давай, Ксюша, заиграем песню?

      Присели, прислонясь к вороху обмолоченной пыльной пшеницы. Степан завел служивскую. Аксинья грудным полным голосом дишканила. Складно играли, как в первые годы замужней жизни. Тогда, бывало, едут с поля, прикрытые малиновой полою вечерней зари, и Степан, покачиваясь на возу, тянет старинную песню, тягуче тоскливую, как одичавший в безлюдье, заросший подорожником степной шлях. Аксинья, уложив голову на выпуклые полукружья мужниной груди, вторит. Кони тянут скрипучую мажару, качают дышло. Хуторские старики издалека следят за песней:

      – Голосистая жена Степану попала.

      – Ишь ведут… складно!

      – У Степки ж и голосина, чисто колокол!

      И деды, провожавшие с завалинок пыльный багрянец заката, переговаривались через улицу:

      – Низовскую играют.

      – Этую, полчок, в Грузии сложили.

      – То-то ее покойник Кирюшка любил!

      Григорий по вечерам слышал, как Астаховы играли песни. На молотьбе (ток их соседил со Степановым током) видел Аксинью, по-прежнему уверенную, будто счастливую. Так, по крайней мере, казалось ему.

      Степан с Мелеховыми не здоровался. Похаживал с вилами по гумну, шевелил в работе широкими вислыми плечами, изредка кидал жене шутливое словцо,