Кир. История одной мести. Семен Злотников

был малолетним преступником и, как следовало из защитительной речи адвоката Бориса Иоановича Розенфельда, мог бы рассчитывать на куда более мягкий приговор.

      И даже с учетом тяжкости совершенных деяний, меня, к примеру, могли бы отправить для отбытия наказания в банальную исправительную колонию для несовершеннолетних; или в одну из модных по тем временам психушек для особо неуравновешенных подростков; да, наконец, элементарно, в примитивную тюрьму, а не четвертовать.

      «Не бывало подобного в истории юриспруденции!» – со слезами на глазах свидетельствовал Борис Иоанович Розенфельд.

      От него же мне стало известно о роли матери моей в нашем судебном процессе.

      Это она, с его слов, объявила судьям, что мне давно не тринадцать лет, как записано в документе о рождении, а полных восемнадцать, и что судить меня можно и должно без снисхождения, как это принято в СССР (неточность в метрической записи она объяснила, сославшись на Великую Отечественную войну, разруху и неразбериху).

      Трибунал ей поверил – понятное дело, кому еще верить, как не родной матери!

      «Вот зачем она так поступила?» – тоскливо взывал и рвал на себе и без того негустые волнистые волосы Борис Иоаннович Розенфельд.

      «И зачем же губить свое же дитя?» – вопрошал он ко мне, уже не сдерживая рыданий.

      «Да зачем вообще человека губить?» – натурально недоумевал он.

      И долго еще он меня умолял не держать в себе зла и простить наперед моих судей, не ведающих, что творят…

      После, помню, я долго ворочался на мокром бетонном полу, никогда не просыхающем от слез тысячи тысяч безымянных узников, и только гадал, что он имел в виду, когда умолял простить всех и вся наперед?..

      30.

      Я был в забытьи, когда в моей камере вспыхнули многоваттные лампы и послышались лязганье тяжелых металлических засовов, бой барабанов и злобный лай немецких овчарок.

      Все тринадцать судей Особого Трибунала, заплаканные и безутешные, явились ко мне среди ночи, дабы известить о безвременной кончине великого вождя СССР Иосифа Виссарионовича Сталина и замене объявленной ранее казни на исправительно-трудовые работы на урановых рудниках, где-то за тридевять земель, в Средней Азии, под Бухарой.

      Уходя, все тринадцать судей поздравили меня с чудесным воскресением и уже по-людски выразили соболезнование в связи с трагической гибелью человека и адвоката Бориса Иоанновича Розенфельда.

      Как мне рассказали, по выходе из тюрьмы он сам себя вдруг запалил и сгорел.

      «Кто бы знал, как я устал от несправедливости!» – якобы, страшно прокричал он, охваченный языками пламени.

      Он был вторым после Галимуллы, кто любил меня и не выжил…

      Оставшись один, я уже не уснул до утра, а ворочался и плакал по безвременно ушедшим: Алмазу Галимулле, Борису Иоановичу Розенфельду и Сталину-Джугашвили Иосифу Виссарионовичу…

      Сколько-то последующих дней я провел в состоянии апатии, близкой к забытью.

      Дотоле огромный и разноцветный мир вокруг меня потускнел и скукожился до размеров тюремного