Кир. История одной мести. Семен Злотников

и привычек, дурных и хороших.

      У братьев уже были жены и дети, число которых она затруднялась припомнить в точности – сто, может, триста.

      Мужики промышляли охотой на зверя и рыбной ловлей, бабы рожали детей, пахали землю, пололи картофель, ходили за птицей и скотом, пряли пряжу, латали одежду и варили щи.

      Поживали они не богато, конечно, зато без обид: спать ложились всем скопом в большой светлой горнице, не голодали и были одеты, обуты – чего еще надо, казалось бы?

      Тут, помню, мать моя вдруг замолчала; обычно бесстрастные, цвета дождя, глаза затуманились и потеплели; разошлась паутина морщинок у рта и на лбу; и на тонких губах промелькнуло подобье улыбки…

      Однажды близняшки бродили по лесу с лукошками и на болотах у Волчьей впадины прямо наткнулись на грязного чужака.

      Будто брошенный куль, он валялся во мху вниз лицом и едва дышал.

      Даяна при виде бродяги, со слов матери моей, до смерти перепугалась и кинулась бежать.

      Что касается Бездны – она не сробела, и даже приблизилась к чужаку и перевернула на спину.

      Перепачканный кровью и грязью, отвратно смердящий, мужчина являл собой жалкое зрелище.

      Пока еще помощь поспела, тащила его на себе, вспоминала она, верст пятьсот или сто.

      Три долгих, как жизнь, года бедняга провел без движения, в коме («как жизнь», мать моя подчеркнула с нажимом).

      Три года поила Бездна своего принца (как про себя она его пророчески называла!), кормила с ложечки, вымывала, чистила, подстригала ногти и волосы, натирала целебными травами и мазями, дважды на дню ворочала, во избежание пролежней.

      Даяна тем временем, со слов матери моей, грязла в разврате: то ее видели в старом хлеву с пастушком с соседнего хутора; то засекли с трактористом на гумне; а то – в неглиже, под кустом с коновалом Захаром Оспой.

      Что ни вечер, Даяна тащилась в Чапунь за семь верст, на танцы под гусли с баяном; назад возвращалась под утро; пробуждалась за полдень; долго томно позевывала, потягивалась, и поплевывала в потолок; наконец, голышом, не спеша, направлялась на скотный двор, где орошала лицо и торс свежеотобранным козьим молоком; умывшись, блаженно выкуривала натощак косячок сушеной травы, осушала граненый стакан самогона и медленно, и сладострастно заглатывала, как удав кролика, огурец пряного посола.

      Ритуальный показ фокуса с огурцом неизменно сопровождался бурными аплодисментами прыщавых племянников, достигших тревожного возраста половой зрелости.

      Точно в означенный час они ручейками стекались к скотному двору, строились по росту и томительно ожидали нового явления Даяны.

      Особенно все возбуждались, когда вдруг, случалось, заканчивались огурцы…

      Даяну просили не портить мальчишек – она же в ответ доставала язык и, томно постанывая, производила им невероятные действия поршневого, а также и вращательного характера; когда ее били, бывало, или секли, она не просила пощады, и слез не лила, а только клялась когда-нибудь отомстить…

      Однажды Даяна вскочила на принца и натурально заелозила, всем своим видом изображая всадника