Брилонская вишня. Ксения Евгеньевна Букина

круг. Мы с папкой на кровати, мамка на табурете, а Никита с браткой прямо на паласе. Драников наелись, в карты играем. Мамка до карт большая охотница, ее хлебом не корми, дай только тузов с королями.

      А как проиграет – обижается. Папка все смеется:

      – Ну чего ты психуешь? Чего психуешь, Ниля? Не корову же проиграла! А пусть даже и корову, все равно в один дом.

      Баба все с печки на нас смотрит да рассуждает, кто по-честному играет, а кто мухлюет. Только заприметит мухлевщика, так и вопит сразу:

      – Как не стыдно! Сейчас як визму кочерыжку, да як вдарю вдоль хребта!

      Кочергу она взять никак не может – больная шибко, с печи почти не слезает, а уж гоняться за нами и подавно не сумеет. Поэтому мы ее совсем не боимся. Что там, пусть ворчит на печке себе под нос сколько угодно.

      Вот ночь кромешная уже за окном. Мамка с папкой все играют, а нас спать гонят. И иду я, на свой сундук взбираюсь, подушку взбиваю и укладываюсь. Баба рядом на печке храпит. Я раньше все под ее храп уснуть не могла, а сейчас как под колыбельную… Свет еще сквозь занавески из папки с мамкой комнаты просачивается, керосинка тускло сияет. Чуть ли не до рассвета играют. Шепотом смеются, мамка все обижается, все ворчит…

      В тот день я встаю рано.

      Братка в комнату заглядывает и дергает меня за сорочку.

      Я едва ли не сваливаюсь с сундука, на ходу протирая глаза и сонно разглядывая комнату.

      – Чего, очумел?! – кричу. – Куда так рано, лето на дворе!

      А он хитро улыбается, подмигивает и говорит:

      – Вставай, к тебе этот… друг твой пришел.

      А я еще не могу понять, что к чему. Какой друг? У меня разве друзья есть? Он шутит, что ли? С папки пример берет?

      – Какой еще друг?

      – Ну я чего, твоих друзей, что ли, всех знаю? Этот самый, у которого мамка в магазине работает. Как же его… Хмельницкий!

      В груди все замирает. Тело обдает мурашками. Я не дышу, ведь если вдохну – развею все своим дыханием, как морок. Даже пальцы на руках, кажется, перестают чувствоваться.

      – Да неужто Сережка? – хрипло выдыхаю я – и даже не узнаю собственного голоса, настолько он сделался тонкий и жалкий.

      – Слушай, Вера, ну как будто я разбираюсь в твоих Сережках да Антошках! Выйди, глянь. Я знать не знаю, зачем приперся. Вышел коней забирать, а он на забор облокотился и стоит, смотрит. Я ему: «Пацан, тебе чего?». А он так тихо, знаешь: «А Веру можно?». Я: «Так она еще спит поди». А он: «Ну, если не спит, крикните». Что, шестнадцать стукнуло, и уже женихи появились?

      Я взвизгиваю, взлетаю с сундука и кидаюсь к комоду. Кричу на ходу:

      – Ой, Паш, ты только выйди, скажи ему, что я сейчас! Сейчас, только причешусь и платье найду… А ты скажи! Скажи, а то вдруг уйдет! Ой, только б не ушел… Иди быстрее, ну! Уйдет же!

      Расческа запутывается и тонет в шевелюре. Я злюсь, раздираю ею волосы, закидываю их назад и спешно влезаю в сарафан. Прямо босиком выбегаю во двор. И чего ему не спится в такую рань? Туман еще не сошел, холодно, трава мокрая, и деревня вся молчит, спит. Вот только Евдокия Игнатьевна корову на пастбище