Один оборот. Олег Аникиенко

бюст. Да и тот не пускает мэрия… – оживился писатель.

      – Что так? Помочь?

      – На фига нам ее сиськи? – съязвил Митяйкин.

      – Ты что? Императрица! Присвоила погосту статус города! Так бы и остались гнилым Мухосранском…

      – За деньги свои ставь, в туалете своем…

      – Митрофан! Потомок крепостных!

      – А ты из графьев? Бред с бодуна!

      Тут косой писатель с Митяйкиным уж вилки похватали.

      – А ну! – рявкнула Митрошина. – Не в кабаке!

      – Давайте прочтем по строке Абасова, – вмешался Кумов.

      – Вспомнил! – обрадовался Позлузин. – «Спасибо, собутыльник – век, за то, что до конца не спился…»

      – Изрек… – поморщилась Митрошина. – Это лучше: «Хочу как свечи и сосна прожить в строю прямых и честных…»

      Ей шутя зааплодировали.

      – Прочту целый абзац, – неожиданно заговорил Худовей. Он вытащил из внутреннего кармана газетный листок.

      Пару слов о новом персонаже. Худовей представлял поэтов молодых и презирал стариков. Он был поэтом – демоном. Писал стихи в духе дьяволизма – оккультизма. Все у него было черное, вампирское и смертельное.

      Сейчас он стоял, небрежно прислонившись к стене и скрестив руки на груди. Черные волосы ниспадали на плечи, черные глаза сверкали инфернальным огнем. На лице – ироничная, презрительная излучина губ. Стал читать статью Абасова.

      «У нас сплошь маленькие люди, не ставшие личностями, разбираются в своих мелких сексуальных чувствах. И думают, что это – лирика! Или пишут о соловьях… Считают, что это о Родине.

      Но можно через стихотворение, порой, репортажное, быть лириком и гражданином. Мне уже много лет. Быть старым литературным импотентом и насиловать издательства бездарными стихами, как это делают многие в нашем городе, я не могу. На самом деле писателей у нас один – два. А из поэтов, не знаю, кого и назвать…»

      Наступила тишина. Даже жевать перестали.

      – Эй! – раздался из угла могильный голос. – Сашок – мой кореш!

      Это проснулся фартовый Паша Гомон. Он еще дремал.

      – Что же… Статья честная, – заметил я.

      – Что? – набросился на меня Митяйкин. – Ты кто такой?

      – Вообще – плотник, – говорю. – А ты – Митяйкин! Конъюнктурный мазила… Но Митяйкин уже подскочил к Худовею. Они сцепились. Худовей держал руки Митяйкина. Тот – орал. Кумов полез примирять дерущихся и нечаянно получил локтем в глаз. Митрошина чего-то басила. Гомон кричал из угла:– Дай ему! Писатель с косым глазом повизгивал от удовольствия, а Подлузин – квакал…

      Я возвращался на первом утреннем автобусе. Трещала башка, – видно надышался прокуренным воздухом. Последние минуты в обществе поэтов казались невыносимыми. И автобус, сейчас, был сладчайшим спасением. Вспоминать ничего не хотелось. С наслаждением вдыхал я запах автобусного салона, запах утренней зимы, жизни… Ехать, с остановками, нужно было минут сорок. В автобусе сидели на разных сидениях несколько человек.