Один оборот. Олег Аникиенко

слобода, отличающаяся ровными рядами изб и хозяйственных построек.

      Мы подошли к одноэтажному административному зданию. Здесь, в холле музыкальной школы и ожидалась так называемая смятенная ночь у гроба покойного.

      Абасов лежал спокойно, как и положено почившему. Все было как на обычных похоронах. Открытый гроб на двух табуретках, бумажные цветы, сладковатый запах хвои. Покойник – бледный, с посиневшими костяшками пальцев, заострившийся нос. Было трудно узнать в нем рыкающего льва в тельняшке. Рядом, в соседней комнатушке виднелся длинный стол с хаосом стаканов и вилок, – корки хлеба, пирожки, консервы… За столом сидели два раздолбая. Они курили и громко разговаривали, почти кричали.

      – О, стихоплеты! Водка есть?

      – Без закуски, – елейно молвил Кумов.

      Тот, кто повыше ростом, – местный корреспондент, освещал культурные события. Свои седые волосы стягивал на затылке в косичку. Да еще косил на левый глаз. Странный тип. Похож на долговязого волка из мультиков. Другой, что помельче, болтун в дурацкой панамке. Пожелтевшая дряблая кожа, небрит. Художник!

      – Я – Митяйкин! А Сашок – ушел… Оставил нас. С кем пить? Митяйкин считал себя элитарным философом кисти. Картина его висела здесь же, называясь, – «Осень поэтов». На ней, в осенней кутерьме падающих листьев угадывались три фигуры. Седогривый Абасов со стаканом вина поднимал тост. Напротив, через плоскость застолья, сидел другой городской поэт, Шмонов, тоже со стаканом. Шмонов был алкашом и отсидел срок за изнасилование. Третьим, летающим в разноцветных облаках – угадывался образ белокурого Есенина. У небесного синеглазого поэта стакан выпал из рук, порхая вместе с листьями.

      Я решил обойти стол и сесть так, чтобы не видеть картину. Вероятно, отвлекся. Потому что в следующий момент Митяйкин уже стоял рядом с покойником.

      – Вставай, Сашок…

      Алкаш в панамке, покачиваясь, держался за край гроба. Сквозь дверной проем ситуация наблюдалась. Было видно, как художник зачем-то раскачивал гроб. Еще немного и тело могло вывалиться на пол. Мы вскочили на помощь. Внезапно Митяйкин вцепился в длинный нос Абасова. – Вста – авай… Залежался-я!

      Голова Абасова металась по сторонам… Мы бросились разнимать бывших друзей. Писака с косичкой сверкал косым глазом и ржал, как Мефистофель. Мы взялись поправлять табуретки под гробом.

      Вспоминая ту ночь, я забыл, кто приехал сменить нас с Кумовым. Кажется, – Попков и Цыпин, два городских рифмотворца. Звали их обидно – «двое из ларца» или «Добчинский и Бобчинский», хотя, конечно, многих из нас обзывали в детстве.

      Но похожего у этой парочки было немало. Оба лелеяли православие, ходили в церковь, постились и писали христианскую патоку. Попков руководил местным союзом стихотворцев, издавал свои унылые сборники. Цыпин вел поэт-обзор на радио, хотя обладал нелепой, хлебающей дикцией. Так же, их объединяло общее горевание. У Попкова