Готика. Провинциальная версия. Константин Борисович Кубанцев

гармонию! И в этом чувстве, что, как порыв ветра, снизошло на него, заключалось нечто такое грандиозное, великолепное, совершенное, что разрушить это – было грех, великий непоправимый грех.

      “Вовсе он не охотник, скорее – загнанный зверь, – с грустью подумал он, – волк Акела, старый и усталый”.

      Он вдруг осознал образность подобранного сравнения.

      “Oставить вольную стаю можно лишь при условии собственной смерти. Умереть добровольно или дать себя убить – вот как сформулирована дилемма. Растерял часть своей силы – найдутся те, кто возомнят себя сильнее. Замешкался – разорвут на части. Ушел, скрылся – разыщут и убьют! По закону стаи!”

      Тем, чем он располагал сегодня, он завладел честно. Почти. В то время он занимал высокую должность, и вдруг – стали раздавать! Направо. Налево. Было впечатление, что хотят раздать все: заводы и фабрики, магазины и стадионы, детские сады и театры, телестудии и типографии.

      Его интересовала нефть! Её тоже раздавали! Глупость – не воспользоваться положением, грех – не схватить. Не он, значит другой. А он был уверен, он – лучший: он умный и образованный, и в меру честный… энергичный, ловкий, коммуникабельный, веселый, остроумный, деловой, амбициозный, сильный, властолюбивый, красивый, нахальный, циничный, упрямый. И немного равнодушный! И кто-то непременно обязан был взять! Кто, если не он? Вот он и взял! Зато ему не пришлось шагать по поверженным – шагать, сметая со своего пути каждого, кто не уступил, разбивая лица и судьбы, шагать напролом. Что ж, в свое время он взял, теперь – имеет возможность вернуть. Ах, как приятно сбросить с плеч часть груза и вернуть… все? До остатка, до нищеты? И, сохранив жизнь, начать сначала, чтобы еще раз ощутить прелесть новизны – то непередаваемое состояние предвкушения удачи, взлета, что сравнимо лишь с восторгом первого овладевания желанной женщиной. Нет, не получится! Никто не поверит в его чистые помыслы. Им, не познавшим богатства, этого не понять. Вот и приходится жить на вершине – на вершине кучи дерьма, что лежит посередине мира-дерьмо. Олигарх. Вот как с некоторых пор стали о нем говорить: о-го-голигарх. А ему уже ничего не надо: ни уважения, ни фальшивой любви, ни льготного налогообложения, ни выгодных контрактов. Они сами несут ему на блюдечке и выгодные контракты, и мизерные налоги и ту политическую власть, от которой он отнекивается, и безнаказанность!

      – Так вы берете? Да? Нет? Кивните. Качните ресницами. Дрогните веком. А то – убьем!

      Убьют, не сомневается он.

      Печальные мысли. Он попробовал переключиться на что-нибудь нейтральное и опять задался не решенным, но животрепещущим вопросом: тепло сегодня или холодно?

      Прохладно, наверное, решил он окончательно и щелкнул зажигалкой, что вертел в руке. И засмотрелся на крошечное пламя, и ощутив кожей, что металл нагревается, плавно опустил позолоченную крышечку и в этот момент почувствовал в комнате чужое присутствие. Он непроизвольно вздрогнул и тут же с горькой иронией одернул себя: не трусь, где же твои яйца… выхолощены, покрыты позолотой и выставлены