Песнь Самайна. Влада Владимировна Мишина

заморозки, уничтожив оставшееся.

      К Локке больше никто не приходил за лунницами. Да и лошади стояли не подкованные – нечем было заплатить кузнецу.

      Вся деревня погрузилась в скорбное ожидание новой голодной зимы. И на этот раз под угрозой оказались все.

      Думали люди, что хуже уже быть не может, но за одну луну до Самайна из леса вернулись охотники с новыми страшными вестями.

      – Зверьё ушло! – чуть не плакал мужик, придя на поклон к старосте. – В лесу тихо, как на погребальном пепелище. Неделю уже ходим, даже ни одного грызуна не подстрелили.

      – А что капканы?

      – Пусты.

      Староста, сильно сдавший за прошедшую зиму, тяжело опустился на скамью. Глаза его заволокло старческой мутностью, а узловатые пальцы не могли больше удержать ни меч, ни лук.

      – Что делать то, батюшка? – не унимался мужик. – У меня ртов голодных полон дом, жёнка не ест, молоко у неё ушло. А ведь ещё снег не лёг!

      – Выживать будем, – ответил староста.

      – Это всё девка бледная виновата! – зарыдал мужик. – Всё это с того Самайна тянется. Лучше б сгорели они в той избе.

      На это староста не ответил.

      Он заключил договор со своей совестью и отправил мужика домой. Староста знал, что тот растрезвонит о своей вере в виновность северянки. Знал и молча позволил этому случиться.

      – Что ж ты делаешь, отец? – спросил Ивар, стоявший у печи.

      – Что должно.

      – Должно жизнь невинную губить?

      Староста хрипло рассмеялся.

      – У меня этих невинных полна деревня. Если они переживут зиму, потому что избавилась от чужаков, значит, так тому и быть.

      Ивар едва не задохнулся от гнева.

      – Да не чужаки они давно! Сколько лет среди нас живут? Вон, твой собственный дом полон поделок, которые Локка выковал, а Рогнеда, хоть и немая, но старицу заменила, людей спасает.

      – Дурак ты, сын, – устало проговорил староста. – Иди, присмотрись к поделкам. На каждой из них сзади руна северная, варяжская. Сам Локка меж кузней и домом мечом каждый день машет. Видел, как он то делает? По-воински. Рубит и режет, как его сородичи наш люд за горами вырезают.

      Ивар хотел возразить, но староста махнул морщинистой рукой, заставляя его молчать.

      – А Рогнеда эта сама дура. Вышла б замуж за нашего, вошла бы под сень его дома, да отца с собой забрала. И никто слова бы не сказал. Её бы приняли по всем обычаям жены сородича. Так нет ведь, перестарком осталась. Сколько ей уже? Двадцать? Рожать поздно, кто ж теперь её возьмёт. Да ещё и с клеймом ворожеи, нарушившей обряд.

      – А если я возьму?

      – Дурнем будешь. Не пойдёт она за тебя.

      – А коли уговорю?

      – Может, и спасёшь. И чего тебе только девка сапожника не нравится? Юна, широкобёдра, сына тебе подарит…

      Ивар больше не слушал отца.

      В его голове билась одна только мысль: «Может, и спасёшь».

      Только как ему уговорить гордую северянку? Как отца её умаслить после той стрелы проклятой?

      В тот день Ивар ни на что не решился. И многие дни после – тоже.

      Почти