Виноватых бьют. Сергей Кубрин

спрашивай, так надо.

      Иваныч и не собирался, он понимал. Но всё равно посоветовал:

      – Сходил бы ты в больницу, мало ли что. Такая работа, сам знаешь. Постоянный стресс.

      – Ага, не говори.

      – Постоянные, сука, нагрузки, – продолжал. – Я вообще не представляю, как ты ещё… – не договорил Иваныч.

      – Уже, – понял Жарков, – но схожу, наверное. Надо сходить.

      – Сходи-сходи, обязательно.

      Ответил «угу» так, чтобы добрый Иваныч отвязался, наконец, и дал побыть одному.

      Достал из внутреннего кармана пуховика чекушку. Всё своё ношу с собой, а большего не нужно. Сорвал крышку и присосался к горлышку.

      Бабий декабрь, сучья зима. Шибануть бы морозу, да хорошенько, по лицу, чтоб до крови и в крошево, а не это всё: сопливый дождь и морось молочная, первый снег прошёл, а второй не собирался.

      Занюхал по обычаю рукавом и выдохнул лёгким паром. Затопило в груди, расцвело перед глазами.

      Он сидел в окружении уютных могил, где белым по чёрному значились имена и цифры, где у подножий краснели свежие венки и траурные ленты переливались золотом и серебром.

      Опять припал к бутылке, раз, и два, и ещё один – контрольный.

      – Проходи, конечно. Да не разувайся, всё равно мыть. Ну, если только. Ну да, можно здесь.

      Жарков не стеснялся и прямиком прошёл в кухню. Квартиру он хорошо помнил: захаживал часто, любил недолго.

      Она ела конфеты, Жарков просто пил. После первой рюмки сразу же подготовил вторую, и сказал: раздевайся.

      Она так давно не была по-настоящему с мужчиной (работа не считается), что не пришлось делать ничего особенного. Жарков тоже хотел; тем более – выпил. И вот уже были в одной кровати, точнее, на одном диване, полураздетые, полуголые, и любили, как будто раньше никогда не. Отдышаться не могла; он вообще отвернулся и лежал, как раненый, вздыхая, словно от боли.

      – Всё нормально? – спросил, как пришёл в себя.

      Трезвый и здоровый – живи не хочу.

      – Всё нормально, – ответила, и улыбнулась, и потянулась опять, но Жарков приподнялся и сказал, что хочет пить.

      – Подожди, – попросила, – и он подождал.

      Всё повторилось ещё быстрее, чем прежде. Всё прошло.

      Он сначала выпил, а потом запил, и снова плюхнулся рядом, укрыв одним одеялом её и себя.

      Прижался – прижалась. Так-то лучше.

      Молчала, но готовилась что-то сказать, вздыхая и не решаясь. Вот уже, а всё никак. Слово – будто ребёнок, его не обманешь: само знает, когда явиться на свет. Промычала, не раскрывая рта:

      – Мне так страшно, Гоша.

      Он предложил выпить. Можно подумать, страх боится алкоголя. Повторила:

      – Я очень боюсь. Ты не уходи, пожалуйста. Никогда не уходи.

      Жарков не собирался никуда идти. По крайней мере, в ближайший час или два. Он вообще планировал бахнуть и закусить, если получится, а потом опять взять её – не очень молодую, но спелую. И хорошо, раз боится. Страх возбуждал. Гоша был сильнее.

      – Не уйду, – пообещал, – не бойся.

      И так ей стало хорошо.