Моя борьба. Книга четвертая. Юность. Карл Уве Кнаусгор

но я опустил ноги на пол, собрал волю в кулак и встал.

      О черт.

      Кровать притягивала меня обратно с такой силой, что пришлось изо всех сил уговаривать себя не свалиться. Несколько шагов до кухни меня совершенно вымотали; опершись на столешницу, я передохнул, и только тогда сумел налить в стакан воды и выпить ее. И еще стакан. И еще. Расстояние до спальни стало непреодолимым, поэтому я сдался на полпути и улегся на диване в гостиной.

      Я же ничего плохого не натворил?

      Я танцевал. Да, с кем я только не танцевал.

      Там, кажется, была женщина лет шестидесяти? И я ей улыбался и танцевал с ней? И прижимался к ней?

      Да, так все и было.

      О черт. О черт.

      Вот херня-то.

      А потом меня вдруг раздуло изнутри, но боль не вырастала из одной-единственной точки: болело все, боль росла, делаясь невыносимой, и, наконец, добралась до мышц живота. Я сглотнул, встал на ноги и попытался удержать все внутри, поплелся в ванную, изнутри давило все сильнее, ничего больше не существовало, и я откинул крышку унитаза, упал на колени, обхватил руками холодный фаянс, и из меня извергся каскад желто-зеленой жидкости, да с таким напором, что из унитаза прямо в лицо мне полетели брызги, но мне было все равно, сейчас ничто не имело значения – так чудесно было очиститься.

      Я осел на пол.

      Господи, как же хорошо.

      Но за этим последовал еще один приступ. Мышцы живота извернулись, словно змеи. О черт. Я опять склонился над унитазом, взгляд мой упал на лобковый волос, лежащий рядом с рукой, которой я ухватился за фаянсовый ободок, пустой желудок сводили спазмы, я открыл рот и простонал: «Уээээ, уээээээ, уээээээ», однако из меня ничего больше не лилось.

      Но вдруг неожиданно желтый сгусток желчи выплеснулся в унитаз и потек по белому фаянсу. Чуть-чуть осталось и на губах, я вытер рот и улегся на пол. На этом все? Больше не будет?

      Да.

      Внезапно меня охватило умиротворение, какое бывает в церкви. Свернувшись на полу калачиком, я наслаждался разливающимся по телу покоем.

      Что мы с Иреной делали?

      Во мне все замерло.

      Ирена.

      Мы танцевали.

      Я прижимался к ней, терся о ее живот затвердевшим членом.

      А потом?

      Еще что-то?

      Из мрака моей памяти выплыло лишь это одно-единственное воспоминание.

      Это я вспомнил, а что было до или после – нет.

      Но ведь ничего плохого?

      Я представил себе, как Ирена, задушенная, в изодранной в клочья одежде, лежит в канаве.

      Что за бред.

      Но картинка вернулась. Ирена, задушенная, в канаве, в изодранной в клочья одежде.

      Почему эта картинка такая отчетливая? Голубые джинсы, обтянутые ими полные, красивые ноги, задранная белая блузка, фрагмент обнаженной груди, пустой взгляд. Глина в канаве, пробивающиеся сквозь нее редкие травинки, желтые и зеленые, сводящий с ума ночной свет.

      Нет, нет, что за бред.

      Как я очутился дома?

      Я же стоял перед автобусом, когда музыканты отыграли свое и на площадку перед общественным центром высыпали люди, которые смеялись