Когда мы танцевали на Пирсе. Сэнди Тейлор

каким наслаждением мы подставляли ему лица – пусть треплет наши волосы, а мы будем глядеть на роскошные виллы, что, в свою очередь, глядят на море. Для полноты ощущений папа на ходу сочинял истории про обитателей этих вилл.

      – Видите, во-он там, в саду, играет маленькая девочка?

      Мы округляли глаза:

      – И что ты про нее знаешь, папочка?

      – На самом деле она – бедная сиротка. Ее приютили богатые тетя с дядей.

      – Они ее не обижают, правда, папа?

      – Ничуть. Детей у них нет, и они в племяннице души не чают.

      – Души не чают, – прошептала Бренда.

      Такая у нее была слабость – новые слова и выражения. Бывало, услышит что-нибудь и повторяет потом неделями к месту и не к месту.

      Трамвай уже миновал дом с девочкой-сироткой, а я развернулась на сиденье, все смотрела на нее. Вдруг папа позвонил в звонок – сигнал вагоновожатому, чтобы остановился. Никогда раньше мы не выходили в этом месте, среди садов и вилл. Однако я молча помогла Бренде спуститься, а папа вынес коляску.

      – Куда мы пойдем, папа?

      – Терпение, Морин. Сейчас увидишь.

      И папа мне подмигнул. Он почему-то выбрал большущий белоснежный дом. Открыл калитку, вошел и двинулся по подъездной аллее прямо к парадному крыльцу, толкая перед собой коляску. Я семенила следом.

      – Что ты задумал, папа? Давай вернемся!

      Так я лепетала, просила – да только зря. Меня стало тошнить. С утра папа не являл никаких признаков того, что днем выкинет фортель, и я не волновалась. Думала, сегодня у меня папа как папа. А он, извольте радоваться, катит Бренду в скрипучей коляске прямо к роскошному особняку!

      Господи! Он уже на крыльце – в звонок звонит! Правда, никто ему не открывает.

      – Папа, пойдем отсюда, – взмолилась я.

      В эту секунду дверь отворилась. На пороге, облизываясь, словно его отвлекли от обеда, стоял толстяк – пузо в брюках не помещается, в глазах подозрительность и брезгливость.

      Папа коснулся лба, словно приподнимая несуществующую шляпу, и начал:

      – Простите за беспокойство, сэр, я лишь хотел поинтересоваться насчет…

      У толстяка стало такое выражение физиономии, будто папа только что вылез, как червяк, из-под камня.

      – Чего вам?

      – Я насчет кукольной колясочки, сэр.

      – Кто вы такой вообще? Что вы делаете у меня в саду?

      И тут из дома послышался женский голос:

      – Кто пришел, Питер?

      – Побродяжка какой-то, не иначе из этих, из кочевников[4]. Спрашивает про кукольную коляску.

      – Побродяжка, – прошептала Бренда.

      Мне захотелось садануть этого жиртреста прямо в пузо. Мой папа никакой не побродяжка и не кочевник, он ничуть не хуже всяких, которые живут в белых особняках. Нет, папа лучше, гораздо лучше! Я потянула его за полу пальто:

      – Папочка, пойдем отсюда!

      В это время женщина сама вышла, а толстяк исчез в доме. Женщина заулыбалась. Вроде добрая,

4

Так называемые «кочевники», или «белые цыгане», по обычаям сходные с цыганами, но этнически к ним не принадлежат. Как и цыгане, «кочевники» вызывают недоверие обывателей, порой заслуженное.