Улей. Семья Паскуаля Дуарте. Камило Хосе Села

расстегнуть штанишки, пока там не заведется птенчик. И тебе не стыдно?

      Бернабе сдерживает смех – не то этот дядя рассердится.

      – Нет, тетя, мне не стыдно, у папы тоже получается птенчик.

      Ну прямо умрешь со смеху!

      Пакито размышляет.

      «Нет, от этого дяденьки пахнет не жженой резиной. От него пахнет гнилой капустой и грязными ногами. Если бы я был его сыном, я бы заткнул себе нос свечкой. Тогда я разговаривал бы, как сестренка Эмилита – гуà, гуà, – ей поэтому должны делать операцию в горле. Мама говорит, когда ей сделают операцию в горле, у нее уже не будет такое глупое лицо и она перестанет спать с открытым ртом. А может быть, от операции она умрет. Тогда ее положат в белый гроб, потому что у нее еще нет грудей и туфли она носит без каблуков».

      Две пенсионерки, развалясь на диване, уставились на донью Пуру.

      В воздухе еще парят, как мыльные пузыри, мнения двух гусынь о скрипаче.

      – Не понимаю, откуда такие женщины берутся – ну, вот эта, настоящая жаба. С утра до вечера перемывает косточки всем знакомым, а того не понимает, что муж терпит ее только ради нескольких дуро, которые у нее еще уцелели. О, этот дон Пабло – продувная бестия, опасный тип. Посмотрит на тебя, ну, точно раздевает.

      – Да, да.

      – А та, другая, знаменитая Эльвира, она тоже себе на уме. Я вам прямо скажу: у Пакиты, вашей дочки, все по-другому; хоть бумаги и не в порядке, но живет она чинно, прилично, а эта, неприкаянная, все рыщет, как бы у кого монетку-другую вытянуть, чтобы с голоду не околеть.

      – А кроме того, донья Матильда, этого плешивого дона Пабло нельзя и сравнивать с поклонником моей дочки, тот – преподаватель психологии, логики и этики, благородный человек.

      – Разумеется, нельзя. Поклонник Пакиты уважает ее, лелеет – а она девочка хорошенькая, ласковая, позволяет себя любить, и это вполне естественно. Но у этих простигосподи вовсе совести нет, только и знают, что выпрашивать да клянчить. И как им не стыдно!

      Донья Роса продолжает беседовать с музыкантами. Ее жирные, рыхлые, разбухшие телеса сотрясаются от удовольствия – она любит ораторствовать, как губернатор какой-нибудь.

      – У вас затруднения с деньгами? Скажите мне, и я, если смогу, помогу вам. Вы трудитесь на совесть, сидите здесь и пилите на своей скрипке не покладая рук? Отлично, когда подойдет время закрывать кафе, я с удовольствием подкину вам монетку-другую. Чего уж лучше, чем жить дружно! Почему, думаете вы, я со своим зятьком на ножах? Да потому, что он бездельник, потому что торчит здесь, куда его не приглашают, по двадцать четыре часа в сутки, а потом идет к себе домой хлебать пустой суп. Сестра моя – дура, все терпит, она всегда была недотепой… Я бы ему показала! Я бы так съездила по его смазливой роже, что он бы потом целый день примочки прикладывал. Вот хорошо бы! Если бы мой зять трудился, как я тружусь, и рук не жалел, и в дом приносил – дело другое, но ему, видите ли, приятней охмурять эту дурочку Виси и жить барином, палец о палец не ударяя.

      – Верно, верно.

      – То-то же. Он наглец, трутень бесстыжий, ему бы альфонсом быть. И не думайте, что я это только за