Тихий Дон. Михаил Шолохов

сердце у Григория сладостная пустота. Хорошо и бездумно. Возвращаясь, глянул на восход, там уже рассосалась синяя полутьма.

      Возле конюшни столкнулся с матерью.

      – Это ты, Гришка?

      – А то кто ж.

      – Коня поил?

      – Поил, – нехотя отвечает Григорий.

      Откинувшись назад, несет мать в завеске на затоп кизяки, шаркает старчески дряблыми босыми ногами.

      – Сходил бы Астаховых побудил. Степан с нашим Петром собирался ехать.

      Прохлада вкладывает в Григория тугую дрожащую пружину. Тело в колючих мурашках. Через три порожка взбегает к Астаховым на гулкое крыльцо. Дверь не заперта. В кухне на разостланной полсти спит Степан, под мышкой у него голова жены.

      В поредевшей темноте Григорий видит взбитую выше колен Аксиньину рубаху, березово-белые, бесстыдно раскинутые ноги. Он секунду смотрит, чувствуя, как сохнет во рту и в чугунном звоне пухнет голова.

      Воровато повел глазами. Зачужавшим голосом хрипло:

      – Эй, кто тут есть? Вставайте!

      Аксинья всхлипнула со сна.

      – Ой, кто такое? Ктой-то? – Суетливо зашарила, забилась в ногах голая ее рука, натягивая рубаху. Осталось на подушке пятнышко уроненной во сне слюны; крепок заревой бабий сон.

      – Это я. Мать послала побудить вас…

      – Мы зараз… Тут у нас не влезешь… От блох на полу спим. Степан, вставай, слышишь?

      По голосу Григорий догадывается, что ей неловко, и спешит уйти.

* * *

      Из хутора в майские лагеря уходило человек тридцать казаков. Место сбора – плац. Часам к семи к плацу потянулись повозки с брезентовыми будками, пешие и конные казаки в майских парусиновых рубахах, в снаряжении.

      Петро на крыльце наспех сшивал треснувший чумбур. Пантелей Прокофьевич похаживал возле Петрова коня, – подсыпая в корыто овес, изредка покрикивал:

      – Дуняшка, сухари зашила? А сало пересыпала солью?

      Вся в румяном цвету, Дуняшка ласточкой чертила баз от стряпки к куреню, на окрики отца, смеясь, отмахивалась:

      – Вы, батя, свое дело управляйте, а я братушке так уложу, что до Черкасского не ворохнется.

      – Не поел? – осведомлялся Петро, слюнявя дратву и кивая на коня.

      – Жует, – степенно отвечал отец, шершавой ладонью проверяя потники. Малое дело – крошка или былка прилипнет к нотнику, а за один переход в кровь потрет спину коню.

      – Доисть Гнедой – попоите его, батя.

      – Гришка к Дону сводит. Эй, Григорий, веди коня!

      Высокий поджарый донец с белой на лбу вызвездью пошел играючись. Григорий вывел его за калитку, – чуть тронув левой рукой холку, вскочил на него и с места – машистой рысью. У спуска хотел придержать, но конь сбился с ноги, зачастил, пошел под гору намётом. Откинувшись назад, почти лежа на спине коня, Григорий увидел спускавшуюся под гору женщину с ведрами. Свернул со стежки и, обгоняя взбаламученную пыль, врезался в воду.

      С горы, покачиваясь, сходила Аксинья, еще издали голосисто крикнула:

      – Чертяка бешеный! Чудок конем не стоптал! Вот погоди, я скажу отцу, как ты ездишь.

      – Но-но, соседка, не ругайся. Проводишь мужа в лагеря, может, и я в хозяйстве сгожусь.

      – Как-то ни