На обочине времени. Владимир Соболь

крошки.

      – Ты же звонишь и рассказываешь.

      – Ну да: я, совсем посторонний человек, рассказываю о ее сыне.

      – Во-первых, ты как-никак приятель, может быть, даже друг. А во-вторых, стороннему всегда проще… Разлей-ка еще, хорошо идет…

      После четвертой я совсем расслабился и распустился.

      – С дипломом меня, наверно, прокатят.

      – На вороных. Горе наше хрипит и бодается. Жалеет, что нет больше волчьих билетов.

      – Вот они – либералы наши, – огрызнулся я не совсем искренне.

      – Он не за власть – он за науку обиделся. Колесо должен был статью сдавать по твоим результатам, а теперь пролетел.

      – Прокатился. Они меня прокатили, я их – мы квиты. Я был зол. Я был несказанно зол. Я даже Мишке не мог объяснить, как я зол. Но он хорошо чувствовал мое настроение, а потому разлил еще по одной.

      – Послушай – оба они нормальные мужики. Просто трезво, понимаешь – трезво, глядящие на этот мир.

      – Конечно, все они трезвенники: и Горе, и Колесо, и твои отец с тестем. Не то что я – пялюсь на мир поверх ободка стакана.

      – Вообще-то у человека в мире есть два выхода: либо ты применяешься к обстоятельствам, либо обстоятельства применяют тебя.

      – Должен быть еще и третий – чтобы остаться человеком…

      Мы задымили одновременно. Смелянский сосредоточенно пыхтел, выдувая дым конусом, а я откинулся на спинку стула и смотрел, как мои колечки взвиваются к потолку.

      – Так с кем же ты? К чему этот бунт, Боря? Чего, в конце концов, хочешь?

      – Я тебе отвечу, брат, с прямотой предпоследней: наедине хотел бы я… хотя бы раз побыть.

      Я понял тут же, что смешал в одно строчки из разных стихотворений, да еще и разных поэтов. Но поправляться не стал, поскольку эдак вышло куда интереснее.

      – Не выйдет, Боря. Очень тесно в нашем огромном мире.

      – Кому как. Я человек маленький – могу и в сорок шестой размер забраться.

      Огромный Смелянский смерил меня затуманенным взглядом и даже покосился под столик.

      – Все равно не получится. Ну не выйдет у тебя одному, хоть ты лопни! Невозможно это. Никак. Не может один человек ни черта…

      – Понадобилось немало времени, чтобы он это сказал, и целая жизнь, чтобы он это понял, – закончил я за него цитату. – А у меня жизнь еще начинается. Может быть, и я это пойму. Лет через сто…

      Граф появился, когда за окном уже было совсем черно. Да и у нас, на кухне, казалось немногим светлее, а уж на душе у меня и вовсе было муторно. Две запыленные сорокаваттки, еще тлевшие в приткнувшейся к потолку трехрожковой лампе, разве что напоминали нам, что на дворе – вечер. Бутылку мы уже успели разболтать до конца, и разговор тоже едва теплился, под стать освещению. Хозяин выставил еще водки и, наскоро обжарив на глубокой чугунной сковородке принесенную колбасу, слил туда еще едва ли не десяток яиц.

      – Жрать хочу вусмерть.

      Как я понял, в этот день он пахал на овощной базе. Вагоны пришли для кондитерской фабрики, и пришлось складывать штабели из мешков с сахаром.