На обочине времени. Владимир Соболь

ввысь, в заоблачные миры, а почтительные, тихие, вышколенные служители, скользящие в прохладных порталах, объясняют посетителям суть и соль происходящего. Смелянский видел себя таким экскурсоводом или, может быть, пастырем новой религии нашего мира. Я могу понять подобных людей, но принять их способ жизни не в состоянии. Я – мастеровой, и мое место на заднем дворе, где ладят очередную хозяйственную пристройку.

      Мое дело отрыть котлован, приладить опалубку, а потом, пока мастер надрывается у телефона, выбивая бетон с растворного узла, перекурить в тенечке у штабеля использованных поддонов. Привалишься натруженной хребтиной к нестроганым доскам и, не спеша, посасываешь себе «беломорину». Хотя обычно предпочитаю сигареты, но на кафедре держу пачку-другую папирос, поскольку грязными пальцами удобнее брать картонный мундштук, чем составной фильтр.

      Так полулежишь, покуриваешь; птички чирикают в запыленных кустах, начальник верещит в разваливающейся подсобке, напарник гундосит у плеча, перемножая копейки с минутами. А ты поглядываешь на сплоченные тобой щиты, представляешь себе фундамент, который зальешь через пару часов, стены, что станут здесь через год. И такое на тебя снисходит успокоение, что и дела тебе нет в том, что никакой из будущих музейных служителей никогда и не узнает твою фамилию и ни разу не сообщит восторженным потомкам. Они про меня не вспомнят. Но я-то знаю, что ходить эти поколения будут по настеленному мною полу. Я – работяга, я делаю вещи, и этого сознания мне вполне достаточно, чтобы чувствовать себя уверенно в этой жизни.

      Мишка же любил рассуждать. Сколько я его знал, он всегда был в курсе чужих дел и намерений. Есть три вещи, объяснили мне несколько позже (три процесса – поправил бы я, если бы осмелился), три состояния, что, раз увидев, рассматривать можно бесконечно долго: как горит огонь, как бежит вода и как другой работает. Но Смелянскому мало было разглядывать это чужое действие, он еще хотел его оценивать. Причем вполне бескорыстно. Он не служил контролёром ни в каком смысле, и более того – тут же отказался бы, буде ему предложили такое место. Он не хотел делать, он хотел только наблюдать, править и выставлять заслуженную оценку…

      В тот вечер Смелянский с Графом долго бычились, выкладывали друг перед другом аксиомы и постулаты. Но я начал уже понимать, что занимает их вовсе не человечество, а отдельный его представитель. Тот, а точнее – вы понимаете – та, что вроде бы скромно притулилась поодаль. Лена сидела не за столом, а на диване, в уголке, под самым торшером. Она молчала, сидела смирно, только изредка подносила к губам чашку с вином, которое вроде не убавлялось. Она не отметила ни одной реплики, она как будто даже несколько заскучала, но я-то следил за ней очень внимательно и понимал, что на самом деле девочка цепко держит взглядом каждого, кто сидит в этой комнате, и точно засчитывает очки при удачном ударе. Она рефери, но она же и приз. Именно потому я и придерживал свои соображения внутри себя. Ибо знал – за этим столом им не место.

      Может быть, я и набрался бы наглости да попробовал