Канал имени Москвы. Аноним

знал он и о проклятом корабле у Бугай-Зерцаловских болот, полуразрушенном пассажирском пароходе с огромными трубами и гребными колёсами по бокам.

      Пароход ещё застал великую эпоху строителей канала. А потом был брошен у берега многие годы назад, правда, порой загадочным образом менял место своей последней швартовки, появляясь в самых неожиданных местах. А иногда, к счастью, крайне редко, выглядел как новенький – в такие дни его стоило остерегаться особо и обходить как можно дальше. Говорили, что некоторые из гидов могут гадать по поведению проклятого корабля, как на картах, рунах или кроличьем сердце, но подтверждений тому не было. О гидах вообще наверняка известно мало, а Фёдор предпочитал не особо полагаться на слухи.

      Да, вопросов было множество, но юноша понимал, что ему не оставалось другого выхода, кроме как проявить терпение. Сейчас он с какой-то наплывающей, увеличивающейся радостью вспомнил ещё один из рассказов бати. Мол, когда проходишь над рекой Сестрой, спрятанной в трубы под каналом, на душе действительно становится легко и весело. Настолько, что гребцы в этом месте обычно принимались петь, и Фёдор помнил слова их лихой песни.

      Но всё это касалось дня. Сейчас же стояла ночь, тихая и звёздная, и юноша не очень представлял, чего заслуживают сейчас эти его знания. Лишь кое-какие подтверждения своим прежним догадкам он всё-таки получал. Фёдор всегда считал, что так называемые плохие дни, когда гребцы не выходят на волну, были связаны со звёздными дождями по ночам. Уж почему – неизвестно, другой вопрос, но самые элементарные наблюдения приводили его к таким выводам. Вот и сейчас луна успела скрыться, и весь открывшийся полог неба представлял собой прекрасный и неугомонный звездопад.

      Это было волшебней и восхитительней, чем самый богатый ярмарочный салют: звёздочки перечёркивали небо, носились друг за дружкой под мерцающими взглядами их более уравновешенных подруг, иногда распускались гирляндами, а иногда падали совсем рядом, казалось, лишь протяни руку. Эта завораживающая картина, да ещё под мерный плеск вёсел, манила, будоражила, вселяла в сердце юноши беспечную радость, за которой стояла тихая печаль. За которой, видимо, скрывалась радость ещё большая, а за ней печаль уже просто невыразимая, не оставляющая человеку самой возможности примириться со своим местом на этой земле; а за ней всё же радость, ослепительная и оголтелая, в ней и расцветали ответами все вопросы, потому что через миг они уже становились не важны.

      И как же удивительно всё получалось: за одним скрывалось другое, перетекало в него, менялось своей противоположностью, и казалось вовсе непонятным, невозможным, почему за прикосновение к такой невероятной красоте выставлена столь высокая цена. Неужели то, что желает нам погибели, может быть так прекрасно? Ведь оно очевидно прекрасно, неужели мы настолько плохи? Но ведь что-то в нас в состоянии восхищаться этим, что-то в нас сотворено из того же звёздного вещества…

      – Ты что, никогда не видел, как они играют?

      Фёдор закрыл рот. По всей вероятности, даже