День Правды. Ирина Ребони

работала в неврологическом отделении, но по ночам одна санитарка обслуживала сразу два отделения – неврологическое и хирургическое. Приезжий из Санкт-Петербурга Михаил Аркадьевич Лагутин, сорока двух лет, угодил в нашу больницу с приступом аппендицита, где был в срочном порядке прооперирован. Операция прошла успешно, но он плохо перенёс наркоз, его постоянно тошнило. Я как раз дежурила, так что прибегала к нему, чтобы перестелить постель, вытереть пот или дать воды. Только к утру он забылся беспокойным сном. Через несколько дней мне опять выпало ночное дежурство. В ту ночь в послеоперационной палате было двое тяжёлых больных, которые то и дело требовали моего внимания. Медсёстры только выполняли предписанные назначения, а за больными не ухаживали. Михаил был уже в полном порядке, утром ему собирались снять швы и выписать из больницы. Он молча наблюдал за моей суетой, а потом предложил присесть и немного передохнуть. Я обеспокоенно посмотрела на стонущих больных.

      – Ничего, они сейчас уснут, и им станет полегче, – заверил Михаил.

      Больные и правда быстро угомонились, будто и не они только что метались и стонали от боли и жара. Я всё же сначала обошла свои владения, только потом вернулась в палату к Михаилу. Почему-то с ним мне было легко и спокойно, я и не заметила, как выложила о себе всю подноготную, даже прочитала два своих стихотворения. Он их оценил достаточно высоко, сказав, что в них есть главное – подлинные чувства, и в ответ стал читать Блока, а затем Лермонтова:

                  Собранье зол его стихия.

                  Носясь меж дымных облаков,

                  Он любит бури роковые,

                  И пену рек, и шум дубров.

                  Меж листьев дымных, облетевших,

                  Стоит его недвижный трон;

                  На нём, средь ветров онемевших,

                  Сидит уныл и мрачен он.

      Я слушала, затаив дыхание, и мне казалось, что Михаил это вовсе не больной Лагутин из третьей палаты, а Демон – мечущийся по миру в поисках истины и наслаждений и не находящий ни того, ни другого. Его лицо то озарялось красотой юности, то мудростью старца, а глаза меняли цвет от светло-карего до угольно-чёрного. Местные мужики такого возраста казались мне старыми, но к Михаилу цифры не имели никакого отношения. Прежде мне не доводилось общаться с такими мужчинами, все мои знакомства ограничивались рамками Заполья и окрестных деревень, откуда поступали пациенты. То, что я чувствовала, слушая Михаила, напоминало наваждение, я не замечала, как летит время, тем более что больные на соседних койках мирно посапывали. Михаил вернул меня в реальность, заявив, что я обязательно должна исполнить свою Мечту и стать писательницей и, вообще, такой девушке, как я, нечего делать в этой глуши.

      – Но я ведь не могу отсюда уехать, – сказала я без сожалений, а просто констатируя факт.

      – Ситуация может измениться. Когда приедете в Питер, позвоните мне, – и продиктовал