Молоко с кровью. Люко Дашвар

и его молодая жена Маруська, тьфу ты, Мария… – оглянулся. – А музыка где?

      – Дай хоть поесть, зараза! – обиделся баянист Костя.

      Лешка кружил Марусю в вальсе и уже не мог сдерживать гордости, все улыбался, как ненормальный, – теперь она только его, Лешкина. Ни у кого такой красавицы нет! Ни у кого! Белое платье – волнами, волнами, черные глаза сияют и жгут, косы под фатой расплелись – вот так бы лицом в них, чтобы голова закружилась.

      – Маруся…

      – Бежим, – прошептала, и они рванули из клуба прежде, чем Ганя с Орысей наконец договорились о том, как им спасать молодых от надоевших гостей.

      Из клуба в ночь вылетели две счастливые птахи – Марусино платье белое, как крылья, трепещет, Лешкин пиджак полами хлопает. Остановились, обнялись – нет Ракитного, как на небо попали: ночь зарисовала черным хаты и подворья, свет в окнах – как звезды в той черноте без конца и края. Вот так бы и идти по этому небу невесть куда без остановки.

      Маруся рассмеялась, схватила Лешку за руку.

      – Ко мне…

      – Погоди! – Растерялся не на шутку. – Маруся… Не положено так… Жена к мужу в дом должна идти. Обычай.

      – А что нам обычай? – И в глаза ему. В глаза. Жжет.

      – Мать постель новую постелила…

      – И моя мама постелила, – знай тянет за руку.

      Лешке словно кто вилы под ребра, – заупрямился.

      – Не пойду! Село засмеет, – на Марусю сердится.

      «Вот соглашусь сейчас – всю жизнь будет меня на поводу водить», – думает, на молодую жену смотрит, и нет ему белого, нет платья свадебного, фаты пышной, только черное, черное – глаза, волосы… И красное – губы, намысто… На кораллы глянул, дух захватило. Лишние они ему. Камень на шее.

      Подошла ближе, губами к Лешкиным губам припала, оторвалась.

      – Если скажешь, что сам так захотел, никто не посмеет.

      – Так я не хочу, – уже неуверенно.

      – Меня не хочешь?

      – Хочу! Так хочу, что и не утерпеть, – шепчет, словно кипяток разливает.

      – Так моя хата ближе, – рассмеялась. И побежала.

      Где уж тут думы думать да про чужие смешки рассуждать. Пиджак на плечо закинул – и за белой фатой галопом.

      И почему румынка с ранней весны до поздней осени никогда окна не закрывала? Кто знает. В комнатку вбежала, белую фату на подоконник кинула и замерла перед зеркалом. Прохладный ветер со двора фату развевает, словно кто-то с белым флагом в плен просится.

      Усмехнулась. Платье белое стянула. А тут и Лешка на порог. Пиджак сбросил, с Маруси глаз не сводит.

      А она в одной лишь комбинации – столбом перед зеркалом. Намысто пальцами перебирает, на Лешку в зеркале смотрит.

      Нет! Он-то думал – иначе будет. Что вот он в комнату войдет, а она уже все с себя скинет и будет стоять посреди комнаты голая и прекрасная, точно греческая мраморная богиня, глаза опущены или наоборот – горят жарким огнем, но руки, руки непременно протянет к нему, словно будет просить – возьми меня, я твоя навеки, я так долго ждала тебя, невинность берегла. А он не будет мешкать! Быстро