Мир без конца. Кен Фоллетт

на него, как бывает, когда по ходу привычного действа случается что-то необычное. Брат Симеон неодобрительно насупился. Регент Карл почувствовал общее смятение, и на лице его промелькнуло удивление. Служка подошел к Годвину и наклонился.

      – Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых[32], – прошептал он.

      Годвин сделал вид, что удивился, но не стал прерывать служку, а Филемон продолжал читать первый псалом. Спустя несколько мгновений Годвин потряс головой, как бы отклоняя некую просьбу, затем вновь прислушался, сознавая, что ему придется придумать убедительное оправдание всей этой пантомиме. К примеру, можно потом сказать, что его матери понадобилось срочно переговорить с ним о похоронах Антония, и она угрожала ворваться в алтарную часть, если Филемон не позовет Годвина. Норов Петраниллы в сочетании с семейным горем делал эту историю вполне правдоподобной. Когда служка дочитал до конца псалом, Годвин состроил сокрушенную мину, встал со скамьи и следом за Филемоном покинул храм.

      Они спешно обошли собор, торопясь в дом приора. На пороге им встретился молодой служка, подметавший пол, но не посмел ни о чем спрашивать ризничего. Может, потом он наябедничает Карлу, что Годвин и Филемон приходили в его отсутствие, но будет уже поздно.

      Ризничий считал дом приора позором для аббатства. Строение было меньше дома дяди Эдмунда на главной улице, хотя настоятелю полагался подобающий его сану дворец, как у епископа. А в этом строении не было ничего величественного. На стенах висели редкие шпалеры с библейскими сценами, мешавшие свободно гулять по дому сквознякам, но все убранство было каким-то блеклым, не внушающим почтения, – как и сам покойный Антоний.

      Годвин и Филемон быстро осмотрели дом и вскоре нашли то, что искали. Наверху, в спальне, в сундуке возле скамеечки для молитв лежала довольно большая сумка мягкой козьей кожи имбирного оттенка, красиво расшитая алой нитью. Наверняка дар какого-нибудь набожного городского кожевника.

      Филемон пристально посмотрел на Годвина, а тот открыл сумку.

      Внутри нашлось около трех десятков пергаментных свитков, переложенных холщовыми тряпочками. Ризничий быстро их просмотрел.

      Некоторые содержали скучные записи про псалмы: должно быть, Антоний когда-то думал написать книгу толкований к псалмам, да так и не собрался. Более всего Годвина удивило лирическое стихотворение на латыни. Заголовок «Virent oculi»[33] говорил о том, что оно посвящено человеку с зелеными глазами. У дяди Антония, как и у всех членов семьи, были зеленые глаза с золотыми искорками.

      Годвин прикинул, кто мог быть автором стихов. Не так уж много женщин настолько хорошо владеют латынью, чтобы писать стихи. Или автором был мужчина? Пергамент старый, пожелтевший: любовная история, если таковая имела место, произошла в юности покойного настоятеля. Может, Антоний и не был таким уж скучным типом, каким всегда казался Годвину.

      Филемон спросил:

      – Это что?

      Монах почувствовал себя виноватым: заглянул в укромный уголок личной

32

Пс. 1:1.

33

«Зеленым глазам» (лат.).