Широкий угол. Симоне Сомех

съесть последнее осязаемое доказательство того, что когда‐то у них была мать. Я уснул на диване, прежде чем страшные мысли не завели меня еще дальше.

      – Эстер Тауб была прекрасной женщиной. Она родилась в Брайтоне, в Брайтоне вышла замуж и в Брайтоне умерла. Она была одной из самых преданных и светлых душ нашей общины. В Эстер каждый находил опору. Рождался ребенок – и она первой приносила в дом новорожденного поднос, полный риса, курицы и картофеля, чтобы семья могла нормально питаться, пока мать поправляется. Заболевал старик – и она первой находила время его навестить, а при необходимости брала с собой и детей, будь они благословенны. Эстер ничему не учила словами. Она учила поступками, скромно подавая пример всем женщинам общины. В точности как в библейской истории об Эсфири, царице Персии, наша Эстер до последнего оставалась образцом силы для еврейского народа, сохраняла верность общине и преданность семье, даже когда болезнь начала подтачивать ее силы. Мы вспоминаем Эстер с улыбкой. Ожидая пришествия Мессии и новой встречи с Эстер, мы будем вспоминать ее как источник благословения, сделавший наше настоящее лучше, а наше будущее – надежнее. Аминь.

      – Аминь, – хором отозвались все.

      Рядом с раввином Хиршем, закончившим речь, стоял мистер Тауб – печальный скелет с темными кругами под глазами. Рядом с ним выстроились заплаканные дети. Я пересчитал, их было семеро. Шмуэль, Карми, Нехама, Тувия, Аяла, Шейна и малышка Ривка – ей, наверное, еще и двух не исполнилось.

      Когда все потянулись с кладбища, ко мне подошел Дани, сын Биньямина Фишера. Он жил в Бруклине, и у него недавно родился второй ребенок.

      – Как дела, Эзра?

      – Спасибо, хорошо.

      – Мы с женой часто тебя вспоминаем, глядя на фотографии. Я тебе очень благодарен.

      – Да не за что.

      Вместе мы двинулись к выходу. Дани мне никогда не нравился, но сейчас, судя по всему, ему хотелось со мной пообщаться.

      – Давненько я тебя не видел.

      – Ну ты же в Бруклине живешь, – я уже начинал терять терпение.

      – Да, правда. А ты, если я не ошибаюсь, больше не ходишь в нашу школу?

      Ага. Вот оно что. Теперь я понял, к чему он клонит. Я поглядел на него искоса, надеясь, что мое послание окажется достаточно ясным: «Я не хочу говорить об этом ни с кем, а с тобой и подавно». Но Дани Фишера это не смутило.

      – Ну и как тебе в той… той школе?

      – Ты имеешь в виду «Нахманид Хай Скул»? – отчеканил я. – Прекрасно, спасибо.

      – А она очень, как бы это сказать… либеральная?

      – Не очень понимаю, что ты имеешь в виду под «либеральной».

      Дани глубоко вздохнул. У меня появилась надежда, что на этом разговор закончится.

      – Какое несчастье, – сказал он, имея в виду миссис Тауб. – Какое несчастье!

      Я лишь кивнул в ответ.

      – Подобные трагедии напоминают нам, что в мире ничто не вечно. И каждый должен делать все, что в его силах, особенно для своих родителей: ведь сейчас они с тобой, а потом – раз – и их не стало.

      Я резко