Речка звалась Летось. Сергей Секацкий

я, Христом-богом прошу… да кто ж отпустит? А сильно орать будешь, на подмогу позовут.

      – Что, вдвоем будут?

      – Могут и вдвоем. Но чаще тут бабки помогали. Им за это тоже потом х… полагался. Вот ты меня давеча спрашивал, до какого возрасту старухи-то за Летось бегали, не хотела говорить. Сейчас скажу: а иногда и до семидесяти лет! Разденется догола и ходит, мир пугает: вдруг клюнет кто? И клевали порой, особливо если она выследит да и возле парочки какой соблазнительной пристроится: стоит жердина, издалека видно: кто заметит, бывает, не удержится, подойдет поближе-то поглазеть. Тут и старуха кстати: с ней-то кино лучше пойдет.

      А еще вот какой случай был. Перед самой войной была у нас такая, Дуся, Евдокия, худюща, кожа да кости, и страшна. Старая дева – не девица, конечно, но замужем никогда не была, детей не рожала. И волос у нее на голове почти что не было – вылезли почему-то. Так она поспорила: пойду, говорит, за Летось, так к моему кусту еще и очередь выстроится. Ну мы ее на смех. И что думаешь? У нас тогда Дом культуры как раз строили, художник расписывал. Так она с этим художником сговорилася: он ее за Летосью подчистую обрил, все места, и краской какой-то светящейся расписал…

      – Флуоресцентной.

      – Во-во, флюрицветной, – скелет на ней нарисовал. Очень правдиво! Разделась, значится, Дунька догола, косу в руку взяла, и давай по кострам. Поначалу, как увидят, в ужас все, да разбегаться: сама Смерть пришла! Ну, в лучшем случае покойница с Сопливого кладбища восстала: Господи, спаси нас, грешных, и помилуй! А потом смекнули, что Дунька это, так действительно к кусту ее очередь стояла: кому же не хочется самой Смерти отведать…

      Но прогневили-таки Господа. Все, все, кто тогда у куста ее был, все головы-то на войне сложили, как один. Стали Дуньку корить, так в Летоси утопилась: не искушай, – и бабушка расплакалась, мы долго сидели молча, я гладил ее по голове. Угадывалось, что и дед мой в той очереди стоял, и что бабушка Тоня была среди тех, кто корил…

      Я вспомнил то самое заброшенное Череповское кладбище. Уверяю вас, какими бы вы ни были несуеверными, дрожь бы вас там на закате все же проняла. Покосившиеся кресты и оплывшие могилы, стоящие по краям сухие мертвые деревья (обгорели в войну, шальной снаряд попал), плюс несколько недосгоревших, отжившихся, высоких сосен. На них к вечеру устраивалось на ночлег, с жутким карканьем, воронье. А еще в самом центре кладбища, на высоком шесте, висела изъеденная временем деревянная скульптура святого Симплициана (каким ветром забросило этого католического святого в наши православные края?), в просторечии нежно именуемого Соплюской, оттого и кладбище порой звалось Сопливым, – и скрипела на ветру. Вот дожидаешься ты заката (обязательная часть инициации подростка у нас в поселке), как порыв ветра повернет Соплюську, громкий звук потревожит воронье, и то недовольно закаркает. Страх до нутра пробирает… но темноты жди.

      А что сказать о Евдокии, наголо повсюду бритой и раскрашенной сухими бесплотными костями? В традиционных представлениях о Смерти, как скелете с косой в черном плаще,