Грустная песня про Ванчукова. Михаил Зуев

Наш перекур окончен, – Игорь Игоревич открыл дверь в комнату и чуть отступил в сторону, снова пропуская Ванчукова вперёд.

      – Федя! Федечка! – Федина мама совсем не походила на ванчуковскую мать. Тётя Наташа выглядела как старшая сестра – стройная, высокая, с каштановым каре. Немного за тридцать.

      – Да, мам!

      – Сходи в булочную, у нас от белого батона одна маленькая горбушка осталась. Вернёшься, будем чай пить.

      – Тёть Наташ, а можно мне с Фёдором?! – спросил Ванчуков.

      – Конечно, Олик! Идите вместе! Так вам скучно не будет.

      На весь район было две булочные, обе далеко. Одна возле Белорусского вокзала, на противоположной стороне проспекта, через узкую улицу от Второго часового завода. Вторая, та ещё дальше – на примыкании Скаковой к Ленинградскому проспекту, напротив улицы Расковой, в «ажурном» доме.

      – Куда? – спросил Ванчуков.

      – На пальцах кинем, – усмехнулся Федька.

      Пальцы решили: идти в «ажурный».

      Путь лежал по кривой Скаковой, мимо ольгердовского дома. Олик задрал голову, в двух окнах горел свет; возвращаться в холодный дом совсем не хотелось. Дальше шли мимо пожарной части, мимо всегда пахнущей ванилью и бисквитом кондитерской фабрики, мимо своей школы, кирпичных почти игрушечных пятиэтажек, жёлтого нарядного общежития заочной партийной школы.

      Поначалу молчали. Была зима, снежинки кружились на набегавшем ветру, но так – не сильно. Терпимо, в общем.

      – Слушай, Федь, – спросил Ольгерд, – а вот у тебя… родители твои… они с тобой всегда так?

      – Как? – не понял Фёдор.

      – Ну, так. Вот так… как с человеком?

      – А как ещё? – опять не понял Фёдор. – Я что – собака?

      – Ну, не знаю. Никогда не орут?

      – Не-а… Не было такого.

      Ольгерд вздохнул. Мать на него срывалась часто – орала зло, заполошно. Потом опоминалась, замолкала, днями не разговаривала.

      – Ну а вот если, Федь, ты, допустим… ты неправ… тогда что… как?

      – Тогда они говорят, в чём меня считают неправым.

      – А как говорят?

      – Ну, как обычно. На диван сажают, сами садятся напротив и говорят.

      Ванчуков к материному о́ру давно привык. Как привык к тому, что отцу он безразличен. Всякий раз, когда мать пыталась апеллировать к отцовскому авторитету, тот в раздражении махал рукой: мол, уволь меня, разбирайся сама. Ольгерду же было жутко обидно, что отец не видит его в упор. Мать иногда с визгом хваталась за ремень; Ольгерд тоже привык, знал: ей нужно остыть; это быстро кончится, с этим ничего поделать нельзя. Отец Ванчукова выпорол лишь однажды, когда тому было восемь. Во дворе пристали, ударили по лицу два раза, пенделя дали. Их было четверо, Ванчуков один. Ванчуков тогда не заплакал. Жаловаться не пошёл. Нашёл палку. Он не был виноват, что из палки торчал гвоздь. Гвоздь Ванчуков видел, это правда. Один упал, из рассечённой башки пошла кровь. Остальные трое разбежались. Отец Ванчукова разбираться, кто прав, а кто виноват, не стал. Бил ремнём,