Грустная песня про Ванчукова. Михаил Зуев

ли он в чём-то перед Адой? Конечно, нет. Никто её силком не тянул. Как ей смотреть в глаза завтра? Завтра воскресенье, тут это первый рабочий день недели. Как? Да нормально! Что за глупости вы себе думаете, Сергей Фёдорович?! Что же, нужно было отказываться? Ой, простите, ой, извините, ой, я не могу, облико морале, ой, меня не примут в пионеры!..

      Ванчуков невольно рассмеялся: на ум пришла странная аналогия. Вот, к примеру, если бы с Адой вчера нужно было идти на партсобрание? Правда, парторганизации здесь как будто нет, называют её «профкомом». А настоящий профком именуется «месткомом». Так вот, если бы с ней – на партсобрание? Пошёл бы. А если бы с ней, например, в бассейн, стометровку плыть? Тоже пошёл бы. А ещё куда-нибудь? Металлолом собирать? Ванчуков опять улыбнулся. Да тоже пошёл бы! Просто совсем без разницы, куда идти. Вот так они вчера и оказались в одной кровати: потому что – без разницы. Что на партсобрание, что в кровать. Никаких лишних эмоций. А если бы она не пошла вчера? А тоже было без разницы.

      Изольда? Что – Изольда? Та Сергея давно раздражала. С ней как с женщиной он бывал по обязанности. Разговаривать давно не о чем. Незадолго до смерти, может, месяца за два, как-то раз Калерия Матвеевна после очередных дрязг Изольды с мужем сказала Сергею:

      – Бегите, дорогой Сергей Фёдорович, бегите… Она не даст вам жить спокойно…

      Никакой лучшей рекомендации от женщины, сожравшей когда-то собственного мужа, конечно, ожидать было нельзя. Самое грустное, что Сергей даже не возмутился словам тёщи. В них не было мудрости. Однако не было и ненависти. Что же было? Была чистая правда. Изольда стала его ошибкой. Исправить же – ни сил, ни возможности.

      Ольгерд, конечно, не раздражал так, как его мать. В нём было нечто живое, нечто своё, по-обезьяньи неуловимо похожее на самого Сергея. И случись этот Ольгерд на двадцать лет раньше, всё могло бы быть иначе. Но теперь Ванчуков воспринимал его как строгий ошейник с шипами, защёлкнутый второй женой на его больной, в шрамах, в облезлой седой шерсти, шее. К чести Изольды, она ни разу ещё не натянула цепь. Но цепь была, и ошейник – был; и это оба знали, хоть старательно избегали называть вещи своими именами.

      Вот Лёва – другое дело. Теперь уже взрослый мужчина. Получил после Витьки Финкеля кафедру в заведование. Делает докторскую диссертацию. Ванчуков любил старшего сына. Нет, не так: Ванчуков любил сына. Потому что Лёва-то и был его сыном. Единственным. А этот? Этот – он так: побочный продукт. Байстрюк. Не повезло всем – Сергею, Изольде… Так с какой стати Ольгерд должен стать исключением?!

* * *

      Без пяти восемь Олик выскочил после лекции на тёмную, всю в подрагивающих морозных одуванчиках фонарей, улицу Кибальчича. Куртяшку застегнуть забыл, разок мотанул вокруг шеи чёрный, «весёлым роджером» развевающийся шарф. Невыкуренная сигарета так и осталась нетронутой на самом дне чёрной кожаной папки. Убыстряя шаг; вприпрыжку скользя по раскатанным студентами пединститута дорожкам; срываясь, где можно, на бег,