Белая обезьяна, чёрный экран. Ольга Аникина

пожал плечами.

      – Да ну, какой косяк… – ответил он тоже тихо.

      И добавил монотонно:

      – Ты кроме адреналина ещё много всякой ненужной фигни вколол.

      Я попытался возразить, но Андрюха отмахнулся.

      – Всё равно не парься. Тётка жива? Жива. Победитель всегда прав, – Андрюха включил чайник и достал из тумбочки пачку пакетированного чая. – Чем меньше вмешательство, тем оно правильнее. Меньше вколол – больше помог. Ты ж на неё, беднягу, пол-аптеки угрохал. Лекарств и так нет ни хрена.

      Я оставил Грачёва наедине с его завтраком, а сам пошёл по коридору к лифту. «Меньше помог – больше вколол», – повторял я про себя.

      Выходя из дверей корпуса, я увидел, что сжимаю в руке дурацкий пейджер. В своё время я был очень доволен, купив его по дешёвке. Прицепил пейджер к ремню на брюках, пошёл вниз по лестнице и выскочил наружу, где на улицах города вовсю уже бушевал шумный горячий день, один из последних тёплых дней длинной северной осени.

      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

      – Меня нет! Ме-е-ня не-е-ет!!!

      Мама Надя кричала. Я представлял, как она стоит, вцепившись в подоконник, и держится только за собственный крик. Видел её лицо, сморщенное и красное.

      – Умерла-а! – вопила она. – Сдо-охла я-а-а-а! Юрка голодом смори-и-ил!

      Я слышал её крик, кажется, от самой остановки. А может, ещё и в метро слышал, как она захлёбывается и давится страхом и пустотой, в которой повисла. Когда я вбежал во двор, под нашими окнами уже стояли две вездесущие соседки.

      – Вон, бежит, красаве́ц против овец…

      – Ты бы, Юра, хоть сиделку ей нанял. В следующий раз милицию вызовем. За нарушение спокойствия.

      – Мать одну оставить на ночь! По бабам, что ли, ходишь? Срамота какая!

      Я перемахнул через разбитые ступеньки.

      Ключ легко повернулся в замке, но дверь не поддалась. Что-то держало её изнутри.

      – Ма-ам? – позвал я.

      Дверь не ответила.

      – Мама Надя! Открой! – я колотил кулаком по дерматиновой обшивке.

      Послышался тяжёлый скрип.

      – Ма-ма На-дя! – я приложил губы к замочной скважине. – Я хлеба купил. Хле-ба!

      Хлеба я и правда купил. В подвале дома напротив нашей остановки появилась маленькая пекарня. В начале двухтысячных она закрылась, но во времена моего интернства на обратном пути с ночных дежурств я ещё заставал первую партию пористого, пахнущего свежими дрожжами хлеба, такого горячего, что от него даже плавился тонкий полиэтиленовый мешок. Мама очень любила хлеб. Не только этот, из пекарни, а любой. Период, когда за хлебом выстраивались очереди длиной в квартал, для мамы стал самым ужасным: она вспоминала эвакуацию, плакала, а иногда даже путалась, не понимала, какие годы стоят на дворе. Одной булки нам с мамой Надей не хватало, и я брал три. Если дома в холодильнике вдруг обнаруживалось масло, его можно было намазать сверху, и оно таяло, протекая внутрь мякиша, в хлебные пещеристые тела, заполняя их жёлтой душистой жидкостью.

      Сквозь тряпичную сумку, висящую у меня на плече, хлебный запах проникал наружу, и мне страшно хотелось есть.

      Навалился