Хвост Греры. Вероника Мелан

по лицу, прижмет к себе…

      Не прижмет, конечно.

      – Хорошее, – шепнула тихо.

      Пауза. Осмысление ответа.

      – Но хорошего на СЕ нет.

      У него спокойный голос, красивый тембр, проникновенный. От него не веет агрессией, с ним почти тепло.

      – Хорошее, – пояснила, постучав пальцем себя по лбу, – вот тут…

      Кивок – понимание.

      Наверное, камеру нужно было освобождать для следующих заключенных – я занимала ее слишком долго.

      – Я могу закрыть доступ к твоим воспоминаниям.

      Он может. И, если сделает это, разрушит мою личность. Мы ошибаемся, когда полагаем, что не любим себя. Мы любим. И отчаянно цепляемся за ту малость, которая нам в себе нравилась, когда понимаем, что ее может не стать. Даже за недостатки цепляемся, за все, лишь бы продолжить быть собой – любым собой, которого не принимали раньше. И «я» вдруг приобретает иную ценность.

      – Лучше сразу убей.

      Я произнесла это без эмоций, осознанно. Заранее соглашаясь, скрепляя соглашение невидимой подписью.

      «Убей милосердно. Не больно».

      – Сделаешь?

      Вокруг темно, но я отчетливо видела его глаза. И нечитаемое выражение лица.

      Комиссионер поднялся, так и не проронив ни слова.

      Ясно.

      Не сделает.

* * *

      – Чего ты хочешь?

      Мы снова играли в эту игру с кареглазым. И не ответить – значит сдаться.

      – Переодеться бы в чистое.

      – Без проблем.

      Он был наиредчайшим подонком, способным испортить и без того плохую жизнь.

      – Раздеть ее! – бросил, выходя из камеры.

      Меня раздевали, как куклу, как безвольный мешок – сопротивляться не было смысла. Сдернули робу, оставили старенькие трусы и бюстгальтер. Стало холодно – не снаружи даже, внутри.

      Голый человек – униженный человек. Беззащитный, открытый, ранимый. Роба, оказывается, очень много мне давала, а теперь я, как тоненькая ветка на ветру, на открытом пространстве, где вечный шторм.

      Держаться дальше не имело смысла – я хотела уйти. Не сдаться, просто перестать дышать, услышать, как мое сердце, успокаиваясь, отбивает последние удары. Если человека долго бить наотмашь, он начинает мечтать о каком-то другом месте, месте, в котором тепло. Я больше не хотела быть на СЕ, в этой камере, рядом с этими людьми. И чувствовала, что мне пора.

      Наверное, так решили спустя еще несколько часов и Комиссионеры.

      В камеру они вошли оба – лампы позади на полную. У меня ни щита, ни забрала, грязное избитое тело, потухший взгляд. Обидно, когда ты совсем ничего не можешь – отключить бы себя, да все не рвется никак тоненькая нить внутри…

      Долгое молчание – мощный неприятный скан. В их глаза я больше не смотрела.

      – Полагаю, терять время дальше не имеет смысла, – подвел итог кареглазый. Взмахнул рукой, вызвал в воздухе таблицу. Произнес ровно. – Запрашиваю разрешение на деактивацию объекта ноль-ноль-два-четыре-один.

      «Ноль-ноль…» – ощущение пустоты.

      «Разрешение на деактивацию…»

      Внутри