Бабы, или Ковидная осень. Полина Елизарова

часто становились единственным, чем жили здесь женщины.

      Счастливым или наивным, как эта Нина, надежда на скорое воссоединение с любимыми давала силы, жизни одиноких и неустроенных, напротив, болезнь придавала какой-то понятный смысл.

      – Ладно, – почесав ручкой за ухом, пробурчала Катя, – до процедурной-то дойдешь?

      Всадив в мясистую попу еще одну дозу обезболивающего и сунув в ее пятерню полтаблетки феназепама, Катя, тщательно вымыв руки и старательно игнорируя причитания Бекмамбетовой на неизвестном языке, довела больную до палаты.

      – Ложись спать. Утром врачу расскажешь, где у тебя болит, – сухо уронила она в сторону пятнистых лосин.

      Поясница еще сильнее заныла.

      Прежде чем вернуться на пост Катя зашла в сестринскую и взяла со стола забытый там ключ от туалета для сотрудников.

      В туалете висел спертый дух старой канализации, хилые лампочки едва горели, а допотопные, с бачком на стене унитазы хронически подтекали, как когда-то в училище. В бюджетах на ремонт здания места общего пользования для рядовых сотрудников значились в конце списка, и денег на них никогда не хватало.

      Не успела она натянуть штаны, как в кармане переливом арфы растрезвонился мобильный.

      Был первый час ночи. Звонил сын.

      – Мам, тут тетя Ира твоя с третьего сейчас приходила! – слишком бодрым для разбуженного человека голосом отрапортовал он.

      Выйдя из кабинки, Катя обессиленно прижалась к стене.

      – Мам, ты меня слышишь?

      – Слышу… Пьяная?

      – В сосиску, – хмыкнул сын.

      – Не смей так говорить о взрослых людях! – прошипела она и тотчас возненавидела себя за ненатурально-категоричный тон, каким часто говорила с ней мать.

      – Короче говоря, – пропустив мимо ушей ее замечание (что, увы, вошло у него в привычку), продолжил сын, – она на весь подъезд вопила, что ей сейчас нужно где-то побыть, и рвалась к нам в квартиру! Я ее не впустил, сказал, что давно сплю и мне завтра в школу.

      – Ну… и правильно сделал, – выдавила Катя. – Спокойной ночи.

      Соседке с нижнего этажа – единственной, с кем Катя сумела сблизиться в родном средневековье, – давно было начхать не только на окружающих, но и на себя.

      Только выйдя из туалета, Катя сообразила, что завтра суббота, неучебный день.

      По дороге на пост Катя, не помня зачем, вновь зашла в сестринскую.

      Блатная успела перевернуться на другой бок и теперь дышала в сторону стола приоткрытым полубеззубым ртом. Было душновато, к тому же пахло старым нечистым телом. Катя прошла к окну, и приоткрыв, набросила на винтик гребенку-ограничитель.

      Вернувшись на пост, она оставила в журнале запись о сделанном уколе. Глаза чесались и слезились от усталости.

      В скудности этих жидких, бликующих желтым светом казенной лампы слез, размазывающих в синие кляксы аккуратные записи в журнале, мелькнул озлобленный и вместе с тем покорный, коровий взгляд Бекмамбетовой.

      За все время работы в отделении Катя так и не смогла привыкнуть к их боли – не физической, а той,