Пограничная зона. Басти Родригез-Иньюригарро

в болотце – не надо, – она говорит быстро и монотонно. – Зачем ты вообще влип туда с таким ожесточением? Кому назло? Это не твой уровень. Во всех смыслах.

      – Очень даже мой.

      – И сейчас ты начнёшь защищать зыбкое дно или смешивать себя с не полностью разложившимся органическим веществом…

      – Полностью, полностью…

      – Потому что тебе не понравилось, что я рассказываю тебе, где твой уровень, а где не твой. Отмотаем назад. Не хочешь – не надо.

      – А как же сачок и крючок болотного угробища?

      – Боишься? – шепчет она доверительно.

      Он качает головой – медленно и отрицательно.

      – И правильно, никак оно тебя не достанет. Ресурсы есть, духа авантюризма – ни на йоту, потому ко мне и притащилось. Я тоже решила: перетопчется.

      – Тогда остаётся последний вопрос: зачем я здесь?

      Гусеница глядит укоризненно. Он заслужил. Риторические вопросы – грех, но ему нужно услышать слова произнесёнными.

      – Такая корова нужна самому, – тянет гусеница. – У меня, знаешь ли, пустует куда более обширная ниша, чем у невнятных угробищ.

      – И мерки для гроба снимать не придётся.

      Он не понимает, зачем это ляпнул. Отыгрывал роль? Подал реплику, которую на его месте выплюнул бы человек нормальный, но не отягощённый чувством такта? Или слова ему подсказал колотый лёд, которым гремит гусеница, потряхивая шейкер?

      Ошмёток 5. Колотый лёд и блуждающие кошмары

      – Кстати, спасибо за «корову», – фыркает он, когда гусеница заканчивает с перкуссией и наполняет стаканы.

      – Подумала, если скажу «конь», ты психанёшь, – ухмыляется она и добавляет: – Вчера сомневалась, звать тебя или нет. Конечно, я сразу вспомнила пресловутое потустороннее обаяние и тот факт, что, касаясь тебя, я не отдёргиваю руку. Смейся, если хочешь, но то, что я произнесла, ни капли не смешно – с моей точки зрения, разумеется. Твои реакции на меня тоже было приятно вспомнить. Имею в виду не вечер, когда мы переспали – тогда тобой владело нечто иное. Я говорю о том, как ты во имя поразительно односторонней солидарности не смотрел в мою сторону, но влечение твоё ощущалось остро, выпукло, особенно на фоне болотца, где каждому полуторному моя сногсшибательность до задницы.

      Секунду он чувствует себя виноватым – за каждого полуторного. Потом отмечает непринуждённость, с которой она произнесла слово «сногсшибательность» – ни бравады, за которой прячется неуверенность, ни самоиронии, за которой – рана. Она знает, что хороша, и не нуждается в подтверждении, она несёт себя как чистое зло и не нуждается в оправдании, каждый её жест – выстрел, но выстрел с глушителем: никакого треска, всё по делу.

      – Но шевельнулось предубеждение, окрасившее первую встречу, – продолжает гусеница. – Полыхнул макабрический свет, окутавший последнюю. Как ни странно, сомнения исчерпал до забавного прямолинейный сон – высшей пробы ночной