День восьмой. Торнтон Уайлдер

до тех пор, пока она действительно не понадобится.

      И сразу же без дополнительных объяснений протянул ей свое самое главное сокровище – три наконечника кангахильских стрел из зеленого кварца, хризопраза.

      – Ладно, я, пожалуй, пойду.

      – Роджер, папа будет нам писать?

      – Я сам об этом думаю, но не представляю, как это осуществить, не доставив и себе, и нам новых неприятностей. Ты же понимаешь, что он теперь вне закона. Спустя какое-то время – может, несколько лет – он, конечно, найдет способ связаться с нами, а сейчас, как мне кажется, самое лучшее – это на время забыть о нем и просто продолжать жить, вот и все.

      София кивнула и шепотом спросила:

      – А чем ты собираешься заниматься? В смысле, кем станешь?

      Ее вопрос являлся лишь уточнением, в какой именно области он станет великим, и Роджер это понял.

      – Пока не знаю, Софи.

      Он не стал ее целовать: просто улыбнулся, кивнул и крепко сжал локти.

      – А сейчас иди в дом и сделай так, чтобы мама не вышла на кухню, пока я не заберу плащ и не уйду через черный ход.

      – Нет, Роджер, ты должен попрощаться с мамой! Ты ведь у нас единственный мужчина в доме. Пожалуйста!

      Сглотнув комок в горле, он расправил плечи.

      – Ладно, Софи, будь по-твоему.

      – Она в гостиной шьет, – как и вчера вечером.

      Поднявшись по ступенькам к задней двери, Роджер сделал вид, будто что-то забыл, и, миновав передний холл, вошел в гостиную.

      – Мама, мне пора.

      Покачнувшись, та поднялась. Она прекрасно знала, что сын – как и все Эшли – не любил целоваться, терпеть не мог праздновать день рождения и Рождество, ненавидел выносить сор из избы. Беата опять стала задыхаться, поэтому слова ее были едва слышны, тем более что произнесла она их на языке своего детства:

      – Gott behutte dich, mein Sonn![2]

      – До свидания, мама.

      Он ушел. В первый – и единственный раз в жизни – Беата Эшли упала в обморок.

      Что-то так и осталось невысказанным в разговоре Софии с братом на крикетной площадке.

      Тех, кто не может платить налоги, отправляют в приют для неимущих. Таковой имелся в Гошене, в четырнадцати милях от Коултауна, и был словно черная туча, висевшая над жителями Кангахила и Гримбла. Даже оказаться в тюрьме считалось менее позорным, чем переехать в Гошен, однако его постояльцы наслаждались комфортом, которого у них никогда не было. Кормили здесь регулярно и сытно. Постельное белье меняли два раза в месяц. Виды с просторных веранд поднимали настроение. В воздухе не висело угольной пыли. Женщины занимались шитьем для больниц штата, мужчины работали на молочной ферме и в огороде, а зимой мастерили мебель. Правда, в коридорах постоянно воняло кислой капустой, но этот запах не казался отвратительным тем, кто жил в нужде. Здесь тоже можно было приятно проводить время, но никто не улыбался, не проявлял доброты – тяжесть стыда сокрушала людей. Пять дней в неделю заведение было тюрьмой, а в дни посещения родственников превращалось в ад. «Как ты себя чувствуешь, бабуля?» «Они хорошо

2

Храни тебя Господь, мой сын! (нем.)