505. Алёшка Емельянов

роняет вновь осколки.

      Водой плюёт из рваных труб

      горящий дом, съедая полки,

      траву? волос, кусок из губ,

      из губ умерших, звавших Бога.

      На звук молитв летел снаряд.

      Горела жизнь и бант, дорога

      и чей-то свадебный наряд.

      Тревога била… запоздало,

      и ног бегущих бег хрустел,

      война шумела, злом хлестала,

      но город жив, не опустел!

      Ссылка

      Безводье под мостами,

      и солнца будто нет.

      Стихи твои листаю.

      Теперь они – мой свет.

      И в памяти бриз веет

      твоих кудрявых косм.

      Тоска же слёзы сеет

      осколочками рос.

      Сырая пустошь. Осень.

      Завесил высь туман.

      И месяцев уж восемь

      я твой не видел стан.

      И тут я в наказанье.

      Мне небо застит дым.

      Разлука – истязанье

      любовным, молодым.

      И тут я, будто в кельи,

      с одним окошком в мир.

      В блокнотах бель и мели,

      а где-то явно пир.

      Лишь ночь и захолустье.

      Колодцы, сны сухи.

      Я о тебе, искусстве

      не помню ни строки.

      Да как всё это помнить,

      когда вокруг ветра

      повыдули наёмно

      весь цвет из янтаря?

      Но кончится всё это.

      Не вечен ссылок срок.

      И с крошкой искр летом

      вернусь на твой порог,

      напьюсь любви и мёда,

      чернилами нальюсь!

      Дыша родной погодой,

      я снова в жизнь влюблюсь!

      Татьяне Ромашкиной

      Ностальгия

      Бессонница ведьмует.

      И нет, увы, вакцин

      от памяти, что будет

      терзать среди руин.

      И тени беспокойно

      лежат на ткани льна.

      И ночь густа, застойна.

      Копилка дум полна.

      Все вещи одиноки,

      отдельны и грубы.

      Луна так однооко

      глядит из-за трубы.

      И тьмы крепка плотина,

      и дум горче?е сок.

      Спасение от сплина -

      петля, стрельба в висок.

      И дым кислей, сине?е

      средь очереди дней.

      Чем боль в груди сильнее,

      то тем она родней.

      И память тем грузнее,

      ведёт главу ко дну.

      Тоска всё зеленее,

      и клонит взор ко сну.

      Отдельность

      Тут каждый отдельный до горя.

      Лишь тени, касаясь теней,

      сливаются в тёмное море

      повыросших в камни детей.

      Шагают, молчат, как записки,

      когда все их кожны тела

      иль мраморны их обелиски,

      где нету уж больше тепла.

      Пустынным кустом или лесом

      ветвятся, чуть трогая ветвь

      соседнего древа. Но весом

      не чуют взаимный ответ.

      Иных сторонятся от страха

      заразных паршою, сухих.

      Лишь после пожжения, краха

      они докоснутся других,

      впитаются