Княжна Джаваха. Лидия Чарская

и жалости.

      Наконец отец вышел из своей комнаты. Он был бледен и худ, так худ, что длиннополый военный бешмет висел на нем, как на вешалке.

      Увидев меня, бродящую с печальным лицом по чинаровой аллее, он подозвал меня к себе, прижал к груди и тихо-тихо шепнул:

      – Нина, чеми патара сакварело[10]!

      Голос его был полон слез, как у покойной «деды», когда она пела свои печальные горские песни.

      – Сакварело, – еще раз прошептал отец и покрыл мое лицо поцелуями. В тяжелые минуты он всегда говорил по-грузински, хотя большую часть своей жизни провел среди русских.

      – Папа, милый, бесценный папа! – ответила я ему и в первый раз со дня маминой кончины тяжело и горько разрыдалась.

      Отец поднял меня на руки и, прижимая к сердцу, говорил мне такие ласковые, такие нежные слова, которыми умеет дарить только чудесный, избалованный природой Восток!

      А кругом нас шелестели чинары, и соловей начинал свою песню в каштановой роще за горийским кладбищем.

      Я ласкалась к отцу, и сердце мое уже не разрывалось тоской по покойной маме, – оно было полно тихой грусти… Я плакала, но уже не острыми и болезненными слезами, а какими-то печальными и сладкими, облегчающими мою изболевшуюся детскую душу…

      Потом отец кликнул Михако и велел седлать своего Шалого. Я боялась поверить своему счастью: сбывалась моя заветная мечта побывать вместе с отцом в горах.

      Это была чудная ночь!

      Мы ехали с ним, тесно прижавшись друг к другу, в одном седле на спине самого быстрого и горячего коня в Гори, понимающего своего господина по малейшему слабому движению повода…

      Вдали высокими синими силуэтами вздымались седые горы, внизу бежала стремительная Кура… Из дальних ущелий поднималась седая дымка тумана, будто сама природа курила нежный фимиам наступающей ночи.

      – Отец! Как хорошо кругом! – воскликнула я, заглядывая ему в лицо.

      – Хорошо, – тихим, словно чужим голосом ответил он.

      И, вглядевшись пристальнее в его черные, ярко горящие глаза, я заметила в них две крупные слезы. Должно быть, он вспомнил «деду».

      – Папа, – тихо сказала я, как будто боясь нарушить чарующее впечатление ночи, – мы с тобой часто будем так ездить?

      – Часто, моя голубка, часто, моя крошка, – поторопился он ответить и отвернулся, чтобы смахнуть непрошеные слезы.

      В первый раз со дня кончины мамы я снова почувствовала себя счастливой. Мы ехали по тропинке между грядами невысоких гор в тихой долине Куры… А по берегам в сгущающихся сумерках время от времени вырастали развалины замков и башен, носивших на себе печать давних и грозных времен.

      Но ничего страшного не было теперь в этих полуразрушенных бойницах, откуда давно-давно высовывались медные стволы огнедышащих орудий. Глядя на них, я слушала рассказ отца о печальных временах, когда Грузия стонала под игом турок и персов… Что-то билось и клокотало в моей груди… Мне хотелось подвигов – таких подвигов, от которых ахнули бы самые смелые джигиты Закавказья…

      Мы только

10

Моя возлюбленная малютка (груз.).