Виноватый с вином. Soverry

молчит недолго. То ли выдерживает паузу, то ли думает; хотя к драматичным паузам в речи он вроде и не склонен, насколько Дионис может судить. Насколько он вообще может утверждать, к чему тот склонен, а к чему нет.

      Аполлон вдыхает шумно, поднимая голову, легкий ветерок несется в его сторону и разметает светлые завитки волос. Он прикрывает глаза, а Дионис наблюдает далеко не за детьми. И ловит точно не каждый жест смертных. Аполлон открывает глаза и говорит:

      – Чтобы различать красоту, надо видеть уродство. Иначе ты не заметишь эту самую красоту, даже если она будет у тебя прямо перед глазами.

      – Арес бы поспорил, что война и смерть – это уродство.

      – А ты?

      – А что я?

      – Ты бы поспорил?

      Дионис губы поджимает, пожимает плечами.

      – Это имеет мало общего с вином, еще меньше общего с театром. С чего бы мне считать это все хоть мало-мальски привлекательным?

      Аполлон улыбается едва-едва, но, судя по всему, ответом остается доволен.

      – Мне нравится твой театр, – наконец говорит он. – Пригласишь посмотреть как-нибудь?

      – Ты можешь и не ждать приглашения.

      – И все же я жду.

      Когда они пересекаются взглядами, Дионису кажется, что в радужке глаз у Аполлона жидкое золото. Мерцающее, безумно притягательное и желанное. И это не солнечные лучи в ней играют, ведь Гелиос укрылся плотным слоем облаков, чтобы не видеть надвигающейся бойни.

      Наваждение проходит не быстро, а теплые золотистые цвета запоминаются, отпечатываются в сознании и не стремятся куда-то исчезать.

      Аполлон уходит почти сразу же. Медленно, не торопясь; а он лишь смотрит ему вслед и думает о том, что надо было что-то сказать. Надо было позвать, даже бы в ближайшие дни. Сразу после окончания войны, за которой, как оказалось, следит намного большее количество богов, чем ему казалось изначально.

      Надо было что-то сказать, а теперь они не факт, что скоро встретятся.

      И от этой мысли почему-то так тоскливо и одиноко, словно все небо заполонили тучи, хотя никаких туч и нет. Ни туч, ни гроз. В воздухе только душно, а ему совсем не хочется вина.

      Но момент упущен, а колосья, как справедливо заметил Аполлон, в обратную сторону не растут.

      Дионис ступает по дороге вперед. Дионис ступает вперед до тех пор, пока не оказывается единственным на пустующих улицах. Воздух ощущается иначе; и что бы ни говорили боги, но земля без мельтешащих туда-сюда смертных кажется пустынной, неприветливой. Ветер неумолимо опаляет жаром, а дома, внутри которых точно есть хоть кто-то, выглядят покинутыми.

      Пора бы вернуться на Олимп. Там, как говорит Гермес, открывается потрясающий вид на весь город сразу – да на любой город, не обязательно на Трою. Но Дионис решает ненадолго задержаться здесь. Посмотреть, запомнить, подумать. На Олимп можно попасть абсолютно в любой момент, а вот сюда – сюда, если Аполлон прав, больше никто и никогда не попадет.

      Ходить по руинам далеко не так занятно,