Время колокольчиков. Лиса Салливан

погода стояла прекрасная. В желтом уличном свете медленно падали крупные декабрьские снежинки. Мороз лизал горячие веки, раскрашивал инеем влажный шарф. В скромной оградке базара укутанный в толстый ватник дядечка стряхивал снег с елки, усердно побивая о землю стволом, будто посохом; женщина напротив него сохраняла вид скептичный, ходила вокруг да около, шутила, принюхивалась к хвое, но, когда я открыла багажник, чтобы отправить в него пакет с фруктами, дотошная покупательница сдалась и достала кошелек из широкой, расшитой бисером сумочки. Елочка поедет домой.

      В моем доме елочка стояла ненаряженная уже три дня. Благоухание ее трепало по ночам слабое пламя надежды на светлое будущее. Казалось, что чудо возможно, что подарки сами явятся прямо на подстилку из синтепона, неумело изображающую снежную горку. Казалось, что мама печет на кухне торт “Черепаха” и, пока в духовке медленно поднимаются кругляшки теста, штудирует старенькую тетрадку с написанными от руки рецептами в поисках чего-нибудь интересного для новогоднего стола.

      Я села в машину и, теперь уже уверенная в том, что никто не услышит шмыганья и всхлипы, зарыдала. Жалость к себе была столь велика, что не хотелось даже заводить двигатель, чтобы не разрушать образ Великой Мученицы Анны теплыми коленками. Замерзнув вконец и как следует поплакав над нелегкой судьбой, я все-таки повернула ключ, достала пудреницу и, с трудом обнаруживая отражение в квадрате амальгамы, привела лицо в порядок. Даже в мелком складном зеркальце вздутые красные веки выдавали недавнее расстройство.

      “Что ж, лицо, у тебя пятнадцать минут, чтобы прийти в норму, в противном случае, нам не миновать маминых расспросов и нового приступа жалости. Не подводи меня”, – поджав губы, приказала я себе и тронулась с места.

      Я спрятала грусть в кулинарных изысках

      На пороге меня встретила уставшая, будто не спала три дня и три ночи, женщина. Волосы на ее голове взъерошились, выбились из туго затянутого хвоста, встали местами, как богатыри, поднявшиеся вслед беспокойной волне на штормовом берегу. Под глазами свисали тяжелые полумесяцы теней, руки пахли едкой хлоркой.

      За спиной, подобно руинам, щерились вещи: швейная машинка, светящая белым торцом, пыльная посуда, тряпки, емкости, коробки из пластика и картона, цветастые соломинки для питья в прозрачном зип-пакете, елочная игрушка в виде домового с оторванным носиком, резная подставка из красного дерева под бутылку вина.

      – Генеральная уборка? – с пониманием спросила я, растягивая тугую молнию, заевшую на голенище.

      – Генеральная уборка, – выдохнула мама, обреченно поглядывая на результат часового труда. – С днем рождения, дорогая моя доченька! Прости, что я без наряда. Год какой-то безумный! Расти, дорогая, большой, не будь лапшой, не расстраивайся по-всякому не достойному слез твоих поводу! Мужикам не верь, люби себя и слушайся маму!

      Мы обнялись, расцеловались, бросили друг в дружку приветственные: «Как дела?» и обе ответили ничего не значащее «Нормально», требующее