Казачья Молодость. Владимир Молодых

всего услышанного захотелось побыстрее вырасти и увидеть эту загадочную Камчатку на краю земли.

      Помню, в последнюю школьную весну дядя организовал скачки наперегонки. Собралась нас небольшая группа и среди всех мальчишек оказалась одна девочка, моя соседка по парте Настя. У Пашки, моего брата двоюродного, коня не было. Он был всех нас на голову выше и, потому он, мол, с нами, мелюзгой тягаться не собирается. Хотя Настя потом мне скажет, что он просил у нее коня. Но та, как настоящая казачка, хотела сама себя показать. Мы скакали до развалин монастыря – это с полверсты – и обратно. Мой конь Серый меня не подвел, но Настя – на радость всей школы – была третьей. Но почему-то сладкий пирог победителя дядя вручил Насте. «Не честно», – подумал я, но пирог был большой и его хватило на всех, даже тех, кто не участвовал в скачке. Но мне дядя вручил «Грамоту», где он своим каллиграфическим почерком написал: «Яше Даурову, как лучшему наезднику школы», А внизу подпись атамана и красная атаманская печать. Эту «Грамоту» я повесил над кроватью у себя. Отец при случае гордился мною перед крестным.

      – А ты, мать, боялась, что с Яшкой что-то случится, – поздравляя с успехом, говорил отец.

      ,Я был от радости на седьмом небе

      – У казака, – подхватил крестный, один путь: то ли грудь в крестах, то ли голова в кустах. Другого пути природа для казака не придумала.

      Мать с грустью слушала слова казаков, лишь издали поглядывая на Грамоту, как на икону. Неумолимой оставалась тетка Лукерья: «Страсть к коню породит беду».

      Последний год в школе оставит после себя добрые воспоминания. Правда, огорчал меня Пашка. Он сидел сзади нас с Настей и донимал ее, доводя до слез. То за косичку дернет, то бант развяжет. Шутки эти надоели мне. Я защищал Настю, как мог. Дело даже дошло до драки. Но тут же являлся наш школьный надзиратель старый казак дед Филип. Все в классе стали на мою сторону. С Пашкой было уже не в первый раз, так что дед сразу повел его на задний двор школы, где стояла скамья, а рядом стояла бочка с водой, где дед замачивал ивовые прутья. Мы все собрались у окон в ожидании порки. Пашка сам приспустил шаровары, лег на скамейку. Мы замерли от жалости к Пашке. Старый казак был неумолим, хотя видел наши жалкие лица.

      – Это надо для порядка, – выбирая долго прут, пробуя его на своей руке, говорил спокойно дед. – Дубленая кожа, знать, дольше носится. Или как там в ваших баснях: «за одного битого – двух небитых дают».

      Совершал он правосудие всегда не спеша: «Поспешишь – людей насмешишь».

      – А уж ты, паря, потерпи, – приговаривал он под каждый удар прутом, – все это в твое же благо.

      Настя неотрывно глядела на экзекуцию и, кажется, вздрагивала при каждом ударе, будто он приходился ей. Особой боли дед по слабости сил своих принести не мог, но сколько обиды, стыда, казалось бы, но Пашке все ни по чем. С него, как с гуся, вода, – все эти обиды и стыд. И мы вновь становились как бы друзьями, хотя ими никогда не были.