Гостья. Симона де Бовуар

не умел говорить с актерами, его смущала необходимость приноравливаться к ним; но показывая роль, он бывал изумителен.

      – Да, только смерть его: нет у меня причины личной возмущаться им, лишь благо общее…[1]

      Франсуаза смотрела на чудо с неиссякающим удивлением; у Пьера не было ни малейших физических данных для роли: коренастый, черты лица неправильные, а между тем, когда он поднял голову, это был Брут собственной персоной, обративший к небу измученное лицо.

      Жербер наклонился к Франсуазе. Он подошел и сел сзади нее, а она этого не заметила.

      – Чем хуже у него настроение, тем он изумительней, – сказал Жербер. – В эту минуту он вне себя от ярости.

      – Есть из-за чего, – ответила Франсуаза. – Вы думаете, Тедеско в конечном счете справится со своей ролью?

      – Он уже в ней, – ответил Жербер. – Стоит лишь положить начало, и остальное последует.

      – Вот видишь, – говорил Пьер, – нужно взять именно такой тон, а дальше можешь играть сдержанно сколько угодно, я почувствую волнение; если нет волнения, все пропало.

      Склонив голову, Тедеско прислонился к стене.

      – Другого средства нет, он должен умереть: что до меня, нет у меня причины личной возмущаться им, лишь благо общее я должен соблюсти.

      Франсуаза торжествующе улыбнулась Жерберу; казалось, все так просто; и однако она знала, что нет ничего труднее, чем зародить у актера это внезапное озарение. Она взглянула на затылок Пьера; никогда она не устанет смотреть, как он работает; среди всех удач, которые ее радовали, на первое место она ставила возможность сотрудничать с ним; их общая усталость, их усилия соединяли их более верно, чем объятия; не было ни одного мгновения в этих изнуряющих репетициях, которое не стало бы актом любви.

      Сцена заговорщиков прошла без осложнений; Франсуаза встала.

      – Я поздороваюсь с Элизабет, – сказала она Жерберу. – Если понадоблюсь, я буду в своем кабинете, у меня не хватает духа остаться, Пьер еще не закончил с Порцией. – Она заколебалась: не очень любезно оставлять Ксавьер, но она целую вечность не видела Элизабет, это было неучтиво.

      – Жербер, я поручаю вам мою подругу Ксавьер, – сказала она. – Вы должны показать ей кулисы во время смены декораций; она не знает, что такое театр.

      Ксавьер не вымолвила ни слова. С самого начала репетиций в ее взгляде читалось неодобрение.

      Франсуаза положила руку на плечо Элизабет.

      – Хочешь выкурить сигарету? – спросила она.

      – С радостью. Это жестоко – запрещать людям курить. Скажу об этом пару слов Пьеру, – с веселым негодованием проговорила Элизабет.

      На пороге Франсуаза остановилась; несколько дней назад зал покрасили заново в светло-желтый цвет, придававший ему приветливый сельский вид; там еще присутствовал легкий запах скипидара.

      – Надеюсь, мы никогда не покинем этот старый театр, – сказала Франсуаза, поднимаясь по лестнице. – Осталось ли что-нибудь выпить? –

1

Уильям Шекспир. Юлий Цезарь. (Здесь и далее цит. по пер. М. Зенкевича.)