Душа перед Богом. Евгений Поселянин

на всякий крик бытия «шлют свой ответ», – этим людям и нет отзыва.

      Когда вчитываешься в биографии таких людей, как Байрон, которые пришли в мир с невыразимыми сокровищами любви, полные самоотвержения, поражаешься: как невыносимо страдали они от недостатка сочувствия к ним. И, если, измучась, оскорбленные невниманием к ним людей, окоченев от холода жизни, они, наконец, бросают жизни и людям страшные проклятия, – кто же в том виноват?

      Это – недоразумение, стоящее вне воли их и вне воли людей. Их широкая душа жаждет тех же громадных, абсолютных чувств, какими полны они сами. Но разве способны мелкие люди, из которых состоит весь почти мир, на большие чувства? И, кроме этого крушения надежд на великие привязанности, которые одни дают красоту и смысл жизни, сколько других, бесконечных и постоянных разочарований! Неправда торжествует, наглый порок подымает голову; идеальные стремления разбиваются жизнью одно за другим… И не раз опускаются у человека руки в том труде, к которому он призван. И нет в жизни тогда лучшей поддержки, как близкие люди.

      И вот, в эту зрелую пору жизни оглядывается человек вокруг себя… И со страхом видит одну пустоту. Закрылись те глаза, что с такой лаской смотрели на него, давно перестали биться сердца, что любили его не за его дела, а за него самого, потому что он был их плоть и кровь… Далеко отнесены жизнью или вовсе унесены из жизни сверстники, с которыми он праздновал когда-то праздник молодости. Он один. И после рабочего дня, после шумных вечерних собраний, где он встретил столько знающих его и равнодушных к нему лиц, он придет в свое пустое жилище, и печально встретят его удобные, разукрашенные покои, умная роскошь богатого быта.

      – Господи, поменьше бы всего этого!.. Только бы уголок счастья, несколько верных, любящих людей!..

      Но нет никого. Не к кому пойти поговорить по душе…

      Близких нет; и только со стен глядят дорогие ушедшие люди, так самоотверженно, глубоко любившие, при жизни им, быть может, не оцененные. И губы шепчут среди мертвой тишины горькое слово:

      – Кому я нужен? Господи, кому я нужен?

      И сжимается сердце томительно, долго, и никто не придет разубедить его. А между тем, пред ним висит писанная неизвестным, но великим художником, с детства памятная картина, всегда по вечерам освещаемая рефлектором.

      На каменистой почве стоит на коленях Христос. Его руки открыты с мольбой. На прекрасном лице невыразимое, спокойное страдание. На горизонте чуть виден город, горит кровавая заря. И детская вера, заморенная жизнью, точно опять затеплилась в сердце, и опять в сердце теплая жалость к этому Молящемуся в саду Гефсиманском. И долго стоит он так, вглядываясь в картину, и, наконец, с болью схватив себя за голову, шепчет.

      – Ты теперь у меня Один. Кроме Тебя, никого не осталось.

      И слезы сожаления об обманувшей, но еще любимой, еще желанной земле с ее пестрой, живой, блестящей жизнью, брызжут из глаз, и дрожащие губы неслышно шепчут:

      – Кроме Тебя, никого не осталось…

      И,