Русский Париж. Елена Крюкова

Взгляд на запястье перевела. Вместо царской змеи – белая полоска.

      Белая – на смуглой коже.

      Не веря, руку к лицу поднесла. Глядела обреченно.

      Слез не было. Лицо напекло солнцем.

      «Устала. Как я устала».

* * *

      Банковский кризис на Уолл-стрит. Он разразился. Его ждали.

      Деньги не стоят ничего.

      А раньше – чего стоили они?

      Анна вспоминала ужасные, пошлые, заляпанные тысячью жирных пальцев керенки-простыни с тремя нулями. Вспоминала, как в Берлине, подметя и без того чистую улочку, Семен приносил домой в горсти мятые марки. Как в Праге, устроившись разносчиком молока, он приносил в карманах хрустящие новенькие кроны. И лицо мужа и отца кривилось в счастливой, стыдливой, слезной улыбке.

      Франки, чем вы отличаетесь от иного людского бумажного обмана?

      Обман этот жизнью зовется. Какая насмешка.

      Жилье – стоит денег. Еда – стоит. Жить дорого, очень дорого. Жить – не по средствам. Не по силам.

      Париж затопила безработица. Люди метались по улицам в поисках любого су, любого завалящего сантима; а не найдя, выбрасывались из окон, с чердаков. Эйфелева башня, вот прекрасный инструмент для того, чтобы свести счеты с жизнью! Дамы удлинили юбки, обрядились в черное, в коричневое, в темно-синее: в знак европейской скорби.

      А жизнь текла, как Сена. Как далекая Волга. Текла, холодная и равнодушная к людским страстям, к их великим войнам, к засаленным, с цифрами, нелепым бумажонкам.

* * *

      Красный бархат падал и рушился; золотая лепнина взмывала и летела. Уступами, ступенями падали, вздымались валы – бельэтаж, амфитеатр, галерка. Волны партера прибывали, в волнах просверкивали нагие плечи, жемчужные ожерелья, брильянтовые колье, волнами колыхались изощренные, замысловатые прически дам, и жгучая чернота мужских смокингов говорила о черных замыслах, о суровой защите от желаний и соблазнов. Краснобархатный прибой; белый солнечный песок балконных, жарких скал. Это тоже Лазурный берег, и здесь тоже – аристократия. И здесь можно утонуть в роскошном бездонном море сиятельной публики. Сколько стоит билет в партер? Может, барону отдать стоимость, отработать?

      Рауль беспомощно озирался. Глаза горели, а рот сам кривился в презрительной, надменной гримаске: юноша делал вид, что тут завсегдатай, а в Опере был первый раз. Вон, в ложе сидит черноволосая дама, в волосах – крохотная корона, усыпанная алмазной пылью; кто это? «О, сама Марья Федоровна пожаловала из Стокгольма! – согрел теплый шепот барона Раулево ухо. – Императрица в изгнанье… сколько ж ей лет, бедняжечке, а все как девочка глядится!»

      Оркестр грянул увертюру, и гомон в зале утих.

      Музыка обняла, закружила.

      Из зала на сцену глядели люди.

      Девочка, худенькая, длинношеяя, открыла рот, внимая музыке всем тщедушным, недокормленным телом. Аля Гордон, гляди и внимай! Эта опера – для тебя, ведь она о Руси, о России.

      Старуха выгибала узкую жилистую спину, чуть вздрагивали высохшие руки – сейчас птичьи лапы, а через миг – вольные птичьи крылья. Мадам Казимира, глядите, слушайте! Это ваша опера – года