Русский Париж. Елена Крюкова

опрокидывая в рот рюмку, – не спасешь, любезный мой. Погибла Россия. Теперь она – разбросалась зернами по свету, рассеялась. Мы – семена. Что взойдет? Или не взойдет, а сгниет в чужой земле, умрет? Господь тому судья. Господь владыка. Только молиться осталось».

      Дремлющая в кресле Матильда Михайловна распахнула мрачные огромные глаза. Будто бабочка-траурница раскрыла крылья.

      – Что? – тихо спросила, и дрогнули губы. – Что? Славу поют? Ах, Проша князя Игоря поет! Опять? Я сяду к рояли…

      Встала из кресла, и колени подогнулись.

      Упала.

      Козлов бросился к ней – ближе всех оказался. Под мышки подхватил.

      Дыханья уж не было. Сердце не билось.

      Холодела быстро, мгновенно.

      – Господа! – крикнул Козлов, перекрывая мощь шевардинского баса. – Проша! Скорей!

      И молчанье обрушилось, как давеча «Многая лета».

* * *

      А в это время на улице Лурмель в столовой для русских эмигрантов и для бедных парижан кормили обедом парижскую бедноту. Мать Марина, высокая, крупная, большая голова замотана в черный апостольник, на большом, крупном носу – круглые смешные очки, разливала ополовником луковый суп. О, луковый суп матери Марины! Кто вкушал тебя – никогда не забудет! Из мелкого отсыревшего лука, из мятой, подгнившей моркови какое чудо можно сотворить!

      Еда – чудо. Еще один встающий над миром день – чудо.

      – Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником нашим, – громко молилась, за столом стоя, мать Марина.