Русский Париж. Елена Крюкова

Анна закинула голову, раздула ноздри. В неярком свете грязного абажура тонко, иконописно светился ее четкий профиль.

      «Похожа на рыцаря. На женщину не похожа. На принца Гамлета. Мужланка». Игорь постучал ногтями по рубашке своих карт.

      Анна бросила перед Игорем на стол сразу две карты – среди неубранных мисок с недоеденной кашей, блюда с селедкой в прованском масле и оловянной миски с нарезанным кольцами луком лежали дама и король. Дама бубен и король пик.

      – О, что ж это вы? С таких богатых карт начинать… Воля ваша! У вас, мадам, видно, на руках сплошные козыри! Господа, а на что играем? Мы не сделали ставки, господа!

      Руки нервно, весело прыгали, дрожали, метались над столом: руки опытного ловкача, руки профессионала.

      Семен глядел на руки Игоря. Аля уткнулась в свои карты. Анна хотела отвести взгляд от глаз Игоря – и не смогла.

      – На деньги?

      – У нас денег нет! – пропищала Аля.

      – Брось, Аля, какое униженье. – Семен полез за лацкан пиджака, вытащил бумагу в пятьдесят франков, швырнул на газету, что вместо скатерти стол укрывала. – Никогда не унижайся!

      Игорь в одной руке держал карты, другой ловко слазал в карман и положил рядом с купюрой Семена двухсотфранковую бумагу. Анна, расширив глаза, глядела на деньги. Двести франков! Сколько обедов дома. Пальтишко Нике, на самой дешевой распродаже! И башмаки, башмаки Семену, его совсем износились!

      О себе не подумала ни мгновенья.

      Опять ее глаза наткнулись на его глаза. Узкие, широко стоящие, масленые, быстрые. Зрачки обжигали ее, буравили. Густые ресницы дрожали. Он гладил, ласкал, обнимал ее глазами. А потом – внезапно – глаза вспыхивали злобой, насмешкой: презреньем, оплеухой, плевком.

      «Он презирает меня… нас… за то, что мы – бедные! А он что, богач?! Что-то по нем не видать. Пиджачишко-то будто с чужого плеча! А если он вор?! Уж больно бегают, кричат его руки!»

      Они кидали карты одну на другую. Лампа под абажуром мигнула раз, другой и погасла. Аля пошла на кухню, зажгла керосиновую лампу и внесла в комнату. Пахло керосином, пахло селедкой. Ну точно таверна в Буэнос-Айресе, весело думал Игорь. Руки сами ходили, летали. Руки делали свое, привычное дело.

      Игорь покрыл брошенные Анной карты, и руки еле уловимо, незаметно дернулись. Карты сместились легко, воздушно, как в балете, как в танце. Никто ничего не увидел. Никто… ничего…

      Рука Анны одним шлепком сложила карточный веер. Она ударила картами Игоря по руке.

      – Месье! Вы шулер! Это подло!

      Двести франков и пятьдесят, пятьдесят и двести.

      Он шулер, и она выгонит его. В ночь. В непогоду. Под проливной дождь. Наплевать.

      Он вскочил, под смуглотой проявилась бледность благородного возмущенья, тонкие усики задергались. Глаза-уклейки метались, пытались уплыть.

      – Вы оскорбляете меня, мадам!

      – Это вы оскорбили нас всех. Вон из моего дома! У нас не проходной двор!

      «Сейчас он встанет и уйдет, и таким же нежным, лисьим движеньем заберет с собой деньги. Двести своих и пятьдесят наших. Пятьдесят. Неделя жизни