Русский Париж. Елена Крюкова

вверх. Морщины прорезают лоб. Она бросает ложку на стол. – В приюте?

      – Да, мама, они сиротки!

      На другой день, когда Анна пришла к мадам Дурбин, она не стала выбивать ковры и мыть полы. Она пошла к мадам Дурбин в студию. Распахнула без стука дверь. Ифигения, в тунике выше колен, стояла у зеркала и плакала. Плакала горячо, безобразно, со всхлипами, подвывая, царапая ногтями напудренное, похожее на клоунскую маску лицо.

      – Мадам, – сказала Анна холодно, – мне нужно вам кое-что сказать.

      Дурбин оторвалась от созерцанья себя в зеркале. Тряся бедрами, как ожиревшая лошадь крупом, подбежала к Анне.

      – Ну что?! – заорала. – Что вам всем от меня надо?!

      – В детском приюте живут две девочки. Одна индуска. Другая японка. Лет двенадцати обе. Они сироты. Возьмите их. Удочерите.

      Аннин голос леденел и твердел. Она не выносила рыданий.

      Видела, как глаза Дурбин вспыхнули изнутри желтым кошачьим светом, загорелись – ожили.

      – Адрес приюта!

      Дурбин, как и Анна, не любила говорить долго и подробно.

      – Сент-Оноре, двадцать.

      Когда звезда Ифигения Дурбин прикатила в приют на рю Сент-Оноре в своем шикарном «шевроле», все всполошились, забегали по лестницам, застучали дверями. Шутка ли, сама мадам Дурбин берет к себе сразу двух детей! Нужные бумаги состряпали в один миг. Не надо было ждать завтра. Остальное довершили купюры, перетекшие из муфты мадам Дурбин в дрожащие кулачки мадам Кармель, держательницы приюта.

      Ифигения крепко взяла девочек за руки – смуглую и нежно-желтую – и повела по лестнице вниз, вон из казенного дома, к лаковому авто. Изуми подняла к Дурбин узкое личико, похожее на дынную семечку, и тихо спросила:

      – Вы будете нам мамой?

      Ифигения подошла к автомобилю, шофер угодливо распахнул дверцы, она втолкнула на заднее сиденье девочек, грузно плюхнулась рядом с шофером. Ее шею, уже одряблую, в слоновьих складках, обматывал длинный прозрачный шарф, завиток ледяной метели. Она обернулась к детям и сказала жестко, чтобы не расплакаться:

      – Зовите меня мамой. И только так.

      – Хорошо, маман! – робко сказала Амрита.

      Дурбин глядела в лобовое стекло авто и кусала губы, но слезы все равно ползли, проклятые, по дряблым, опухшим щекам. Ее дети были младше этих девчонок. Все равно. Ей уже все равно.

* * *

      В русском храме Александра Невского на улице Дарю служили Литургию Иоанна Златоуста.

      Анна любила обе православные литургии, и Иоанна Златоуста и Василия Великого, но разницы особой меж ними не видела: Иоаннова служба была чуть дольше, чем Васильева. Сегодня служил отец Николай Тюльпанов. Восклицал зычно, гудел органно, гремел аллилуйю, возглашал вкусным, громоподобным басом: «Во-о-о-онмем!».

      Огромная толпа стояла, колыхалась. Молилась.

      Здесь, в русском храме, они все были – одно.

      Без распрей. Без зависти. Без богатства и бедности. Без сплетен и шушуканий. Без убийств и проклятий. Без счастья и горя. Лишь с одним в груди: с Россией.

      Анна