Партизанка Лара. Надежда Надеждина

уже давно. Она раздобыла хворосту, проковыряла в траве ямку для костра, поставила на таганок чайник.

      Он был курносый, чумазый и горластый. Когда вода закипала, он начинал громко свистеть.

      А сама бабушка, сидя под деревом, крошила в свою большую кружку какие-то корешки. Значит, собралась лечиться. Утренняя, вся в солнечных дырках тень дерева лежала на плечах у бабушки, словно кружевной черный платок.

      – Опять корешки будешь пить! – сказала Лара, присаживаясь на корточки к огню. – Ну что ж, полечись, а потом мы пойдем в Тимоново. Ты, случайно, не знаешь, где мой пионерский галстук? Вчера вечером он лежал на окне.

      Бабушка как-то странно посмотрела на Лару:

      – Может, и лежал. Зачем он тебе? Сейчас не время его носить.

      – Как раз самое время. Без пионерского галстука даже неудобно идти в сельсовет. А мы туда сегодня идем. Вместе с тобой, баб. Там за нас обязательно заступятся.

      – Теперь уж никто за нас не заступится, – глухо сказала бабушка. – Некому заступиться. В деревне немцы.

      Не может этого быть!

      Лара бежала по улице под хриплый лай собак.

      Бабушка плохо видит. Не разглядела бабушка. В Печеневе опять красноармейцы, а вовсе не немцы. Не может этого быть!..

      Лара завернула за угол, но тут, загораживая путь, перед ней выросла мужская фигура – солдат с автоматом в руках. И девочка замерла. Это был не наш солдат. Это был немец. Фашист.

      До сих пор Лара видела фашистов только на карикатурах и считала, что каждый из них чудище, урод. А у этого солдата было, пожалуй, даже красивое лицо. И все же смотреть на него было гадко и страшно. Потому что он чужой.

      Все у него было чужое. И пуговица на куцей шинели чужая. И злые, холодные глаза. И голос, когда он выкрикнул чужое, непонятное слово:

      – Цурюк![3]

      Должно быть, это значило: «нельзя». Но ведь она здесь живет. Она всегда ходила по этой улице. Почему же она теперь не может пройти?

      – Цурюк! – пригрозил немец, вскидывая автомат.

      Значит, если она ослушается, этот фашист ее убьет.

      Значит, теперь ничего нельзя.

      Нельзя свободно ходить по деревне. Нельзя запеть советскую песню. Нельзя жить, как привыкла. Нельзя.

      Теперь, что бы она ни делала, куда бы она ни пошла, на пути встанет солдат в куцей шинели и будет «цурюкать» на нее своим каркающим голосом. Теперь он здесь командует. Он – враг.

      Куда от него убежать, куда кинуться?…

      Девочка растерянно огляделась. Только сейчас она заметила, что чуть поодаль, на противоположной стороне улицы, толпится народ. Там были Фрося и Рая. И боком-боком – а вдруг и сюда нельзя, вдруг немец выстрелит! – Лара перешла улицу и приткнулась к ним.

      Все смотрели на остановившуюся возле колодца немецкую машину. Ее окружили солдаты в куцых шинелях. Но посреди круга перед немецким офицером понуpo стоял человек в пиджаке.

      Лара узнала его сразу: это был дядя Родион.

      И сразу же девочка забыла, что дядя выгнал ее из дома.

      Какие могут быть счеты, какие обиды,

3

Назад! (нем.)