Партизанка Лара. Надежда Надеждина

Когда Лара впервые самостоятельно перебежала трамвайную линию, Лида бежала рядом. И в школе они сидели рядом, и в волейбольном матче – девчонки против мальчишек – они играли рядом. Вместе собирали на пустыре Ларины любимые одуванчики, вместе решили стать знаменитыми балеринами, вместе перешли в 5-й класс. Лида была самая близкая подруга, Лара не могла с ней не поболтать.

      Ну, а потом пришел Коля, тот самый, который хотел выжечь Лариной бабушке глаза. Конечно, хотел!

      Бабушка даже выронила вязанье – так ослепил ее солнечный зайчик, пущенный Колей в окно. Тут Лара выскочила во двор и выбила из рук озорника зеркальце:

      – Не смей на бабушку пускать! А то…

      На солнце сверкнули стеклянные острые брызги. Это разбилось зеркальце.

      Коля сказал, что с девочкой, которая дерется, он больше не будет дружить.

      Но все-таки он пришел. А из-за чего? Из-за коллекции птичьих перьев! Коля всегда что-нибудь собирал. И сейчас сладким-пресладким голосом Коля уговаривал Лару ему помочь:

      – Что тебе стоит! Только когда найдешь птичье перо, смотри, чтоб оно было настоящее, дикое. Куриные перья меня не интересуют.

      Так вот говорили и говорили про птичьи перья, про всякую чепуху, а про то, что важно, и не пришлось Ларе с мамой поговорить.

      Этот разговор начался лишь на вокзале.

      Мама стояла на перроне и смотрела на высунувшуюся из окна вагона кудрявую голову. И Лара своими блестящими коричневыми, как спелые каштаны, глазами смотрела на маму. Правый глаз стал заметно косить. Так бывало всегда, когда девочка волновалась.

      – Мама! Может быть, дядя Родион не хочет, чтоб мы жили в его доме целое лето?

      – Это не его дом, а бабушкин. Я буду посылать вам деньги с получки. Конечно, не так уж много – сколько смогу.

      Мама старалась говорить спокойно, но видно было, что и она волнуется.

      – Почему ты решила, что он не хочет? Кто это тебе сказал?

      – А помнишь, что ты говорила на кухне бабушке и сразу же замолчала, как я вошла?

      – Не помню.

      – Зато я хорошо помню. Ты, мама, тогда сказала…

      Но девочка не успела договорить. Вагон грубо дернуло, и мама, и все, кто был на перроне, начали быстро махать руками, словно боялись, что не успеют помахать сколько нужно, прежде чем поезд уйдет.

      Поезд тронулся. Мама укоротилась, стала маленькой, потом стала пятнышком, и вот уже ее не различишь.

      А поезд все шел и шел. Насыпь позади него посинела, словно подернулась туманом. Это полз по откосу запутавшийся в траве паровозный дым.

      Поезд шел мимо ласточек, черневших на проводах, точно ноты на нотной линейке; мимо поля, по которому прыгала тропинка, то показывая свою голую серую спину, то снова ныряя в траву.

      Уже стемнело. Может, потому и качался вагон, что темнота толкала его своим черным боком? А может, вагон раскачивал ветер, рвавшийся к Ларе в окно?

      И щекой, которой было щекотно от ветра, и лбом, и плечом девочка чувствовала, что она едет. Едет к незнакомому дяде Родиону, про которого мама на кухне сказала бабушке:

      «И в кого он уродился, такой жадный? Не пойму!»

      Когда дети остаются