Мораторий на крови. Марк Фурман

Я слышала, как ты ночью по квартире бродил.

      – Странный сон мне, Веруша, приснился. После него вспомнилось былое, Туркменистан, тамошняя азиатская экзотика, вот и потянуло на мемуары.

      – Это что-то новенькое. Думаю, твои мемуары подождут, а пока, писатель, примемся за твою любимую овсянку с изюмом.

      Одевшись по полному официозу в строгий темно-синий костюм с галстуком, ведь днем предстояло заседание комиссии по помилованию, пройдя на кухню, Алексей Поликарпович включил Первый телевизионный канал. Он давно привык к его причесанной сухой информации, и с утра предпочитал слушать новости и комментарии именно Первого, считая другие программы менее полезными для разговоров с областным начальством и коллегами. Указ о президентском моратории на высшую меру стал для Комиссарова настолько неожиданным, что аппетит у него разом пропал. Отодвинув в сторону тарелку с овсянкой, он схватил приготовленный с вечера портфель с документами и, забыв о привычном утреннем кофе, устремился к выходу.

      8

      Начальник Тригорского централа Федор Ильич Папуша, которого подчиненные и зэки за глаза называли Папашей, был из полковников лагерной системы еще бывшего Союза. Невысокий, с мощным накачанным торсом борца-классика, обретенным к шестидесяти брюшком, бравший призы не только в родном «Динамо», но и на первенствах страны, он с середины восьмидесятых начинал рядовым надзирателем в Якутии. Потом были Магадан, спецшкола МВД, Пермские лагеря, а пятнадцать лет назад в звании майора его назначили начальником централа по режиму, переведя в Тригорск.

      Продвинули Федора Ильича давние друзья по борцовскому ковру, осевшие в МВД и центральном совете «Динамо». Лагерные порядки, заведенные Папушей, когда не только среди зэков, но и в коллективе появились стукачи, с разделением сотрудников, по его выражению, на «работяг» и «мусоров», не вызывали восторга у подчиненных. Но Папушу поддерживала Москва, а еще до него, с пятидесятых, тюрьма стала одним из мест ликвидации приговоренных к высшей мере.

      Как-то вернувшись из Москвы, Папуша по совету столичного литератора Левитина, разрешил смертникам вести личные дневники. Случилось это после того, как однажды осенним вечером, в зябкую непогоду, после нудного, с накачками совещания в Москве, вместе с двумя приятелями он оказался в ресторане Дома журналистов, старинном особняке, воспетом еще Михаилом Булгаковым. Едва опрокинули по первой стопке водки, как Дима Чурилин, замначальника знаменитой Бутырки, помахав кому-то рукой, исчез и минуту спустя вернулся с невысоким улыбчивым мужчиной в черном вечернем костюме. Двухметровый Чурилин, подмигнув, шумно вздохнул и торжественно поставил на середину стола бутылку дорогого пятизвездочного «Арарата». Затем, обратившись к Папуше, произнес:

      – Это презент Виктора Семеновича, – пояснил он и добавил: – Придется тебе, старик, поднапрячься и выдать моему другу писателю Левитину несколько историй из своей практики. Я давно обещал познакомить его с начальником знаменитого Тригорского