Мифогенная любовь каст. Павел Пепперштейн

мутно переспросил парторг. – Это Блок?

      Почему-то его пробила дрожь, и он понял, что это была подсказка.

      – Ну что же, продолжим наш поэтический турнир! – сказал Бакалейщик и снова нащупал Дунаева своим «мощным» взглядом. – Я полагаю, сейчас очередь Владимира Петровича. Прошу вас, читайте! Читайте же!

      Тут с Дунаевым стало происходить нечто такое, чего раньше ему не приходилось переживать. Изнутри головы, из потаенной «могилки», потекло сонное лепетание Машеньки, нашептывающей Дунаеву стихи. С другой стороны, он ощутил, что Бакалейщик взглядом диктует ему иной текст, причем диктует властно и навязчиво. Два потока слов сталкивались в его сознании, дробились и врезались друг в друга в мучительной борьбе. Дунаев сам стал полем «поэтического турнира», напоминающего беспощадный бой. Эта битва слов внутри головы была настолько отвратительной и выматывающей, что у парторга стали подкашиваться ноги. Он еле стоял, и только два луча силы, скрестившиеся в нем, удерживали его от падения, подобно тому, как тело убитого в поединке еще удерживается пронзившими его с двух сторон шпагами. Он пытался отторгнуть слова, внушаемые Бакалейщиком, сохранить в чистоте речь Машеньки, однако это было невозможно: Бакалейщик был сильнее. Сначала он хотя бы еще различал детскую речь Машеньки, словно бы пропитанную тающими снежинками, речь, на которой лежал отпечаток святости и бездонного сна, он был в силах отделить ее от похабной, изобилующей сальностями речи Бакалейщика, но затем все смешалось в водовороте усталости и страха. Эта усталость была так глубока, что в его сознании мелькнула какая-то вторичная, ничего не означающая галлюцинация: где-то высоко, над войной и страдающим миром, в совершенно белых небесах, схваченных вечным холодом, летел монах в заиндевевшем одеянии. Борода его сверкала от инея, руки были распростерты. Он явно изображал самолет: издавая ртом тихое тарахтение и гул, выписывал в пустоте смертельные петли, входил в пике, совершал бреющие полеты над легкой коркой небесной изморози.

      «Сергий! – неведомо каким знанием понял Дунаев. – Играется, родимый!»

      Искры святые, что ангелов чище,

      Головы нам осенят —

      Транспорт уходит в пиздищу:

      Многия тысяч солдат.

      Ворванью смазаны нимбы и сгибы,

      Гнойной капустой стоят блиндажи.

      Даже святые курсантки могли бы

      Здесь потонуть в этих заводях лжи.

      Воины ссут на последнюю смазку,

      В каждой кольчуге хромирован винт,

      И аналоя осеннюю сказку

      Помнит в аптечке изгаженный бинт.

      Праведный гнев восхитит поднебесье,

      Тяжесть Престолов прольется в виски:

      Сельский учитель и врач из Полесья

      Толстую женщину взяли в тиски.

      Есть на могилах слепые окошки,

      Иней мерцает на зеркале Врат…

      Кто там опарышей кормит из ложки

      И натирает соплями ребят?

      Все подготовили: вынуть из марли,

      Саблей коричневой пену взбивать,

      Двинуть