Дальгрен. Сэмюэл Дилэни

и всякое такое – они из железа.

      Она склонила голову набок.

      – Звенит хрупкое. Стекло, например. Ножи прочные, это да; но слишком гибкие.

      Спустя миг она подняла глаза:

      – Я люблю музыку. Хотела основной специальностью взять. В универе. Но политология была так хороша. По-моему, я с тех пор, как поступила, не видела в Беллоне ни одного японского ресторана. Но было несколько хороших китайских… – Что-то произошло с ее лицом – как будто узел развязался, изнеможение пополам с отчаянием. – Мы стараемся как можем, понимаешь?..

      – Что?

      – Мы стараемся как можем. Ну, здесь.

      Он слегка кивнул.

      – Когда все случилось, – тихо сказала она, – был ужас.

      «Ужас» прозвучал абсолютно сухо; он вспомнил, как таким же тоном человек в коричневом костюме однажды произнес «лифт». Та же модуляция, вспомнил он, обнажала речи Тэка.

      Она сказала:

      – Мы остались. Я осталась. Видимо, считала, что должна. Не знаю, сколько… сколько тут пробуду. Но ведь надо что-то делать. Раз уж мы здесь, что-то делать надо. – Она перевела дух. На щеке подпрыгнул мускул. – Ты?..

      – Что я?

      – Что ты любишь, Шкедт? Чтобы произносили твое имя?

      Он знал, что это невинный вопрос; и все равно рассердился. Губы уже начали складываться в «н-ну-у…» – но получился лишь выдох.

      – Тишину?

      Выдох обернулся шипением; шипение обернулось:

      – …случается.

      – Ты кто? Откуда ты?

      Он замялся и посмотрел, как ее глаза что-то отыскали в его заминке.

      – Ты боишься, потому что ты здесь новенький… мне кажется. Я боюсь, мне кажется, потому что я здесь… ужасно давно! – Она обвела взглядом лагерь.

      У очага стояли два длинноволосых юнца. Один тянул руки к огню – то ли грел, то ли просто хотел почувствовать жар.

      Утро выдалось теплое. В этом лиственном пузыре я вовсе не вижу защиты. Нет сочленения на стыке предмета и тени, нет жесткого угла между горючим и горением. Где им поставить свои убежища, утопив фундаменты в пепле; двери и окна – в шлаке? Нечему доверять – лишь тому, что греет.

      Губы у Милдред раздвинулись, глаза сузились.

      – Знаешь, что сделал Джон? И я считаю, это очень храбро. Мы только достроили очаг; нас здесь тогда было всего ничего. Кто-то хотел разжечь огонь зажигалкой. Но Джон сказал: погодите; а потом пошел аж на озеро Холстайн. Тогда пожары были гораздо сильней. И он принес оттуда факел – старую, сухую горящую палку. Ему по пути назад пришлось даже несколько раз поджигать новую. И от этого огня, – она кивнула туда, где один юнец сломанной ручкой метлы тыкал дрова, – он зажег наш. – (Другой юнец стоял рядом в обнимку с поленом.) – По-моему, это очень храбро. Правда?

      Полено упало. Искры гейзером брызнули сквозь решетку, выше нижних ветвей.

      – Эй, Милли!

      Искры закружились, и он озадачился: а почему все говорят так громко, когда столько народу спит?

      – Милли! Смотри, что я нашла.

      Она надела синюю рубаху, но не застегнула. В одной руке губная