Калинов мост. Александр Холин

чисты его моленья.

      Я веры той хочу до кончиков волос.

      А стрелки на часах отсчитывают звенья

      и ждут, когда скажу:

      – Прости меня, Христос!

      «Я остался один…»

      Я остался один.

      Но в сознаньи пульсация звука,

      будто кто-то слова произносит откуда-то мне

      про разруху страны, про товарных колёс перестуки

      и про то, как Россия поныне сгорает в огне.

      Мне в упор говорят: вы сгубили страну, россияне,

      под «Семь сорок», под марши, под новое шоу про секс,

      и куда-то бредёте, как ёжики в пьяном тумане

      на раздачу слонов, где к слону прилагается кекс.

      Кто же шкипер у вас, расхреначивший шхуну о банку?

      Кто же ваш машинист, эшелон закативший в тупик?

      И страна превратилась в сиротский приют для подранков,

      где все любят и помнят, и чествуют ленинский лик.

      Мне уже не понять, то ли хвалят меня, то ль ругают?

      Только болью страны пропиталось сознанье моё.

      И я тоже бреду, ведь в тумане никто не летает,

      и стараюсь понять:

      в чём же истина и бытиё?

      «Расскажи мне про то, что давно называют любовью…»

      Расскажи мне про то, что давно называют любовью,

      расскажи мне про спазм, про биение крови в висках!

      Наряду с красотой это часто окрашено кровью,

      и словесный маразм держит душу в чугунных тисках.

      Оставляя в былом под стеклом расчленённые звуки,

      каждый хочет понять и отведать спасительной лжи.

      Ничего, что на слом этот мир под колёс перестуки!

      Смотрим: где бы занять до получки чудес миражи.

      Положи мне на \стол бутерброд из смешения мысли,

      философских дилемм и тягучих любовных тревог.

      И осиновый ствол задрожал, будто ветки и листья —

      у природы проблем не бывает, помиловал Бог.

      Так что лучше пропой колыбельную и в изголовье

      разожги мне свечу. А в страницах непрожитых лет

      напиши мне про то, что давно называют любовью.

      И я вновь полечу из тумана в заоблачный свет.

      «Лекарственной болью октябрь полыхает…»

      Лекарственной болью октябрь полыхает,

      октябрьской болью заполнился ум.

      И как ни крути, видно так уж бывает,

      что запах лекарства исходит из дум.

      Из дум головы. Не из дум Горсовета,

      ведь всем думакам на октябрь наплевать.

      И боль не проходит. Но, может, с рассветом

      я снова смогу над страною летать.

      Надсадную боль разметав, словно листья,

      я крылья расправлю и снова взлечу,

      увижу, как звёзды в пространстве зависли,

      и в небе меня не достать палачу.

      Но где-то там город, мой ласковый город,

      давно захиревший от дум думаков.

      Он, в общем-то, стар, но по-прежнему молод.

      Мы вместе с Москвой не выносим оков.

      Оков словоблудья и думского гнёта,

      пора бы столице встряхнуться и жить!

      Москва никогда не забудет полёта.

      Летать – значит всех, и прощать, и любить.