Час двух троек. Ферестан Д'Лекруа

что выпендриваюсь только. Гумилев хорош. Жаль Вас, расстреляли в Крестах». А он мне: «Ничего подобного, сударыня, в поезде и в белых тапочках я видел эти Кресты, у меня еще медовый месяц с госпожой Б(агира) был в Городе». Не стала ему говорить, что Багира – мужик.

      Он опять зайчик. Начинаю его за это ненавидеть. Вообще всех ненавижу, особенно себя. Не люблю болеть. На работу не сходишь (звонили трижды из главного офиса «…-Сити», я же там переводчицей – с дрвнеарамейского на современные европейские), там текст, говорят, горит без меня. Врут, конечно! Тексты рукописные не горят! Даже при четырехстах пятидесяти и одном градусе по Цельсию. Ни-ни. Вот выздоровею, выну все свои корни и устрою им марш деревьев по берегу Мертвого моря (говорят, его когда-то Путин убил).

      Сейчас лежать и читать. Мама читает: сначала колыбельную:

      «Распусти свои крылья над городом….»

      Потом другую колыбельную:

      «Придет серенький волчок…»

      Кусочек недоБродского:

      «Когда теряешь власть над бесами – твое заклятие неправильно. Когда кусок спиральной лестницы уводит по спирали к пламени. Когда стирает человечество с лица Земли твое пророчество…»

      А потом голову как молотом разбивают, мама пугается, убегает, но мне еще больно слышать это…

      «…да святится имя твое…»

      38.6

      Мама часто говорит: я буду за тебя молиться. И молится. Но на кой мне это? Он же не слышит. Я знаю, это очень больно, молясь, понимать, что Он не слышит. Все равно, что ты, прикованный на всю оставшуюся жизнь к инвалидной коляске, оказываешься в том самом дне, за секунду перед ударом тебя еще ходящего о капот автомобиля. Кричишь себе самому, предупреждаешь, молишь уйти с дороги. Но он – ты не слышишь. Иначе б не пришлось кричать. Но это не главное. Тебе просто больно. Проигрываешь эту ситуацию раз за разом, обдумываешь, а что если б? И ничего. Молишься. И ничего. Нет Его там. Не слышит. Стар и глух, или вовсе умер. Убит Ницше. Сыграл в ящик для бумаг, как однажды на работе упал мой нательный крестик в такой ящичек и сам собой он тогда захлопнулся. Даже открывать и поднимать не стала. И другого не ношу. Пусть учитель ругается. Зачем мне, дереву, еще один кусок дерева, да еще с изображением мертвого бога?

      Плохо сплю. Болит голова. Тошнит. Мама принесла мне любимого плюшевого мишку. Говорит: в детстве я с ним быстрее выздоравливала.

      Наконец засыпаю с медведем в обнимку. Снятся цветные сны и полеты над горами. Я там видела крест: он горел.

      38.7

      Какое по счету утро? Мама говорит: второе. А как по мне: неделя прошла. В комнате совсем темно, не видно даже моих плакатов от древнего журнала МФ. Хотя они на каждой стене. Были на каждой. Сейчас на стенке нарисован треугольник. Что-то смутное припоминаю: приходил господин Чё, рисовал, говорил о…

      О чем?

      Любая болезнь, это черная железная тюрьма, с тремя гранями. Мы не здоровы никогда. Граней три. Взрослый в нас ищет путь к ребенку. Две грани. Ребенок ищет путь к перевзрослому – старику-мудрецу, волшебнику с фейерверками